В общем, это было в самом начале 90-х, в июне. Мы сидели втроём в каком-то кооперативном ресторанчике, в районе Ордынки : то ли «Хуторок», то ли «Скотный двор» — что-то такое. Какие-то куры ходили между столами, утки…По-моему, даже коза была привязана к плетню, или у меня воображение играет…
Втроём – это Петя Гальперин, о котором я уже рассказывал в посте о нашем совместном Египетском вояже, Миша и я.
Миша – хyдой, невысокий и очень сутулый очкарик. Я всё понять не мог, что ж он так сутулится-то? Мне всегда казалось, что сутулость – это беда дылд, стесняющихся своего роста. Потом я понял – сутулость его носила экзистенциальный характер. На Мишины плечи давила фамилия. Тяжёлая и громоздкая для субтильного Миши фамилия Гершензон.
Я неделю назад уволился из своего клятого СП; Петю руководство издательства выставило в неоплачиваемый отпуск; Миша же, выпускник литинститута, оттрудился литературным рабом у какого-то героя соц.труда, сотворив тому доблестную биографию и распиздяйничал, с удовольствием транжиря гонорар.
— Лето в Мocкве – это, конечно, жoпа полная! – я утёр физиономию рушником, выданным мне персоналом в качестве салфетки.
— Эх, сейчас бы под сень куда-нибудь! На бережок бы хоть какой! В какую-нибудь деревню бы, или бы в село, или хотя бы в посёлок городского типа! – мечтательно завыл Гершензон, бросив кусочек шашлыка побиравшейся рядом с нашим столом курице. Курица посмотрела на Гершензона, как и положено смотреть курам на Гершензонов – с презрением и обидой.
— Есть вариант один – Петя зачерпнул пальцами жмень квашеной капусты и отправил в рот «верхним хватом» — у Маринкиной подруги брат двоюродный Серёга есть. Он как раз деревенский. Откуда-то из-под Воронежа. Я его сына репетирю, английскому обучаю. Надо будет выяснить – как, чё…
— Ой, да ты пока выяснишь – лето кончится!
— Ладно! Действительно. Чего тянуть-то. Девушка, можно у вас тут телефоном воспользоваться? – Петя минут на десять скрылся в ресторанных кавернах.
— Всё, ребята! Договорился! Серёга как раз в пятницу едет к своим. Мы выдвигаемся в четверг, ночуем у его родителей. Он, когда доберётся, сажает нас в лодку и везёт на остров. Избушка, рыбалка, вoдка, плеск волны и диарея. На неделю. Вот такой план. Устраивает? Кто не спрятался – я не виноват.
— Диарея – три еврея… — сыто и вяло срифмовал я…
— Гонорея тоже в рифму.
— Ну, это если повезёт!
***
До деревни мы добрались поздним вечером. Устали, как собаки – почти семьсот километров на Петином дребезжащем «Мocквиче» дались нам непросто. Серёгина мать накормила нас картошкой и отправила спать в какое-то стрёмное помещение. Возможно, это был сарай, ну или овин – я не силён в крестьянских терминах и есенинщину разводить тут не собираюсь.
В общем, вырубились мы.
И было утро.
А утром Серёгина мама, Петровна, сообщила нам, что Серёга приедет только завтра. Что-то у него с машиной случилось. А это значит, что сутки придётся нам провести тут, в деревне, средь нив, дубрав, лугов и …чего-нибудь ещё на ваш выбор. Допустим, пажитей.
Интеллигентный Гершензон поинтересовался :
— Тамара Петровна, может, уж коли мы тут, чего по хозяйству помочь?
— Молчи, сykа – прошептал менее интеллигентный я. Петя вполголоса проклял Гершензона, по-моему, на латыни. Гершензон чихнул – проклятье начало действовать. Петровна, не будь дyрой, с удовольствием приступила к распределению нас на рабочие фронты:
— Ты, пузан, накосишь травки для кролей моих
— А чем, простите, косить? – глyпее вопроса трудно было представить, но надо было что-то спросить, я и спросил.
— Вон, коса стоит у стены!
Я подошёл к косе, зачем-то погладил древко.
— Только её поправить надо, косу эту.
Я взял косу и попытался поправить — прислонил к стене под прямым углом. Коса падала на меня. Я прижал её к стене жoпой. Петровна не сводила с меня влюблённых глаз.
— Господи, ты боже мой! Оселком её поправить надо, чудо городское! Вон, на верстаке оселок возьмёшь!
Верстак был усеян оселками…или оселоками…В том смысле, что на верстаке валялось полно всякого барахла. Оселком могло оказаться всё, что угодно, любой предмет. Я решил проявить себя хитрым тактиком: «Миша, передай, пожалуйста, оселок» — попросил я бесцельно слоняющегося в ожидании своего сегмента барщины Гершензона. Гершензон посмотрел на меня с мольбой, взял со стола здоровенную гайку. Я инстинктивно почувствовав, что гайка — это не совсем то, отрицательно замотал головой. Гершензон, чтобы не выглядеть идиотом, принялся рассматривать крышу сарая через гайкино отверстие. Судя по взгляду Петровны, Мишина попытка не выглядеть идиотом, провалилась.
— Да ну не господи же ты боже мой-то, а! – пропела Петровна и сунула мне в руку шлифовальный брусок.
— Хороший оселок! Крепкий! – я покопался в голове в поисках убедительного фольклора – Справная штука! А где косить-то?
— А вон, на лужку, через улицу. Только, когда накосишь, лютики выбирай – нельзя им лютики, дохнут они от них. Так, теперь ты, мелкий! – указательный палец Петровны воткнулся в Гершензонову впалую грyдь – Корову помоешь и будет с тебя.
— Доить не надо? – со страхом спросил Миша
— Доить не наадо, пройдёт пора разлуки, Вновь с тобой друг друга мы найдёём – пропел Петя.
— Она доена уже! С утра доила. Только помоешь! Теперь ты, курчавый!
— Не, я за продуктами поеду. И вoдки к обеду куплю! – Заявил наглый Петя. При упоминании о вoдке взгляд Петровны потеплел и мы увидели, что эта простая женщина может улыбаться светлой, почти Гагаринской улыбкой.
Я взял косу и вышел на лужок. Достал оселок из кармана и потёр им лезвие. Потом покурил, исходя из киношных штампов, поплевал на ладони и ещё раз, контрольным поглаживанием потёр оселком лезвие. Скошенной травы не прибавилось. Я занёс косу и сделал пробный скос. Несколько травинок yпало на землю. Я приободрился и повторил. Лезвие ушло в землю. Я вырыл косу, сорвал пучок травы и удовлетворённо протёр лезвие. Как в фильме Довженко «Земля». Услышав за спиной смешливое кхеканье, я обернулся: на дороге стоял мужик лет пятидесяти, с круглым значком «Малыш и Карлсон» на лацкане пиджака.
— Городской, чтоль? Давай, покажу, как надо! — мужик взял косу и сделал несколько полукружий. Скошенная трава ложилась у его ног.
— Ну что, понял? Уловил?
— Не совсем. – Такая постановка дел меня вполне устраивала. Ещё немножко и скошенной во время мастер-класса травы будет вполне достаточно. Мужик усмехнулся и ещё покосил минуты три.
— Теперь усёк?
— Теперь, по-моему, усёк. Спасибо!
— Да не на чем! – мужик положил косу на землю, сграбастал накошенную траву, прижал её к животу и пошёл. Обалдев от подобной наглости, я, перейдя почему-то на фальцет, крикнул ему в спину:
— Только лютики выбрать надо! Дохнут зайчики от лютиков! В смысле – кролики!
— В курсе!
Я стоял на дороге совершенно потерянный: это что же получается? Это что, мою национальную хитрость одолела крестьянская смекалка? Ну уж хера! Я обогнал мужика и упёрся пузом в скошенную его руками, но моей косой траву:
— А по еб@льнику?
— Ишь ты! Да ты живой, оказывается! По-человечески говорить можешь! Неплохо, неплохо! – мужик вручил мне трофей.
….- Вот, Петровна, принимайте! Целый…целая…(в голове почему-то вертелось только слово «скирда». Я решил не злоупотреблять буколической терминологией) – вон, в общем, сколько накосил!
— Молодец, пузан! «Литовку» не потерял?
Ну, про «литовку» я знал – не совсем же я дeбил!
— Не потерял. К забору прислонил.
— Положи её в сарай! Там мелкий ваш корову моет.
Я пошёл в сарай, замотав лезвие какой-то ветошью, аккуратно уложил косу вдоль стены. В голове вертелось: «еврей уложил литовку…». Запахло интернационализмом.
Пройдя в другой конец сарая, я увидел Мишу. Гершензон мыл корову. То есть то, что я увидел, никак не вмещалось в куцее словосочетание «Гершензон мыл корову». Миша взял колено от удилища, на один конец намотал тряпок и этим квачом опасливо трогал коровий бок.
— Славка, а в Петровне что-то есть! Ей не чужд символизм! Знаешь, как она назвала корову? Фауна! Прикинь – корова Фауна!
— Оценил. Неплохо. Я-то как раз с флорой боролся. Как успехи?
— Да какие, на хер, успехи?! Я её боюсь ужасно! Она на меня смотрит недобро, а когда я до неё дотрагиваюсь помывочным средством, она срёт! Как дотронусь – так лепёху выпускает! Прикинь!
— Ну, Миш, не хочу тебя расстраивать, но когда я первый раз тебя увидел, тоже, знаешь, чудом удержался.
— Мудак!
В сарай вошла Петровна: «Ты чего творишь, Арамис х@ев?! Иди к херам отсюда! Помощнички!»
……Вечером мы решили посидеть на берегу. Взяли с собой кoньяк, закуску и устроились около мостков. Оказалось, нас уже опередили – на кочке сидел мой дневной приятель «Малыш и Карлсон». Сидел тихо, как Врубелевский Демон. С разговорами не лез. Мы минут через пятнадцать даже забыли о нём.
Опьянели почти мгновенно. Видимо, воздух чистый поспособствовал, но мы с Гершензоном были уверены, что с устатку. Хитрожoпый Петя глумился над нами Некрасовской строкой:
— Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой спиной! – орал Петя на мотив «Нiчь яка мiсячна»
— А что ты хохочешь? Что ты можешь противопоставить? Сам уехал, сykа, а нас — в барщину! К Салтычихе! К сватье-бабе-бобо…впрочем, это не оттуда уже, но, тем не менее! Дать бы тебе по роже по твоей кучерявой, но я не могу! Я толстовец! В том смысле, что драться не умею и подвожу под своё неумение философскую базу непротивления злу…зла… В общем, ты понял! И ещё я атеист почти! Агностик! И вообще, выписываю журнал «Знание – сила», понял!
— На редкость дyрацкое название журнала! «Знание – сила»! Какое знание? Какая сила? Никакой конкретики. Надо какое-нибудь направляющее прилагательное. Например «Лошадиное знание – лошадиная сила» или «Нечистое знание – нечистая сила»
— Или «Еbицкое знание – ebицкая сила» — с удовольствием подхватил я.
Внезапно раздалось тактичное покашливание «Малыша и Карлсона»:
— Красиво излагаете, мужики! Слушать приятно! А вы, часом, не евреи будете?
— Это каким ещё часом? И что значит «будете»? Мы ими уже есть! – непротивленец Гершензон cлизал c вилки шпротное масло и воинственно сжал её в кулачке.
— Да не! Я в хорошем смысле! В смысле, что это очень хорошо, что вы евреи. А то тут совсем тоска! Тут же кругом…
Я решил прервать его монолог:
— Мужик, во-первых: я не знаю, какая у вас тут тоска, во-вторых: я не очень могу себе представить, как присутствие на селе евреев может разогнать вашу тоску. Точнее – могу себе представить, но с содроганием и генетической опаской, но ты меня сегодня здорово выручил с покосом. Выпьешь?
«Малыш и Карлсон» степенно достал из кармана пиджака чайную, явно сервизную фарфоровую кружку. Я щедро плеснул кoньяка.
— Ну, лехаим!
— Ни*уя себе! Откуда знаешь? – Петя даже попробовал привстать, правда неудачно; Гершензон пытливо вглядывался в лицо «Малыша», в попытке обнаружить намёки на причастность.
— Да так. Знаю. Полиглот. Дети разных народов, мы мечтою о мире живём! С волками жить…
— Ладно. Достаточно.
Мужик выпил, вычистил пальцем кружку, облизал палец и не прощаясь ушёл.
— «Лехаим» знает, по-английски уходит! Точно полиглот! – с завистью прошептал Гершензон.
— Эх! Речка, птички поют, травой пахнет! Целая неделя впереди! – выкрикнул Петя
— Петя, ты это с восторгом прокричал или со страхом? Я, когда выпью – не могу сходу эмоцию уловить.
— Да ты чё, Славк! Хотя…а хер его знает…Но, знаешь, пока за продуктами мотался сегодня – полный бак заправил и три канистры ещё…на случай…
— Бегства! – радостно проорал в ночное небо Гершензон
***
А назавтра приехал Серёга, но, как писали когда-то в журнале «Костёр»: «Это уже совсем другая история»
Автор: Слава Левин
