— Ух, ты! Деда, а это грузди? – вертелся вокруг Савельича юркий мальчонка. И имя-то у него было подходящее – Юрик. Юркий, то есть.
— Да, – устало отозвался на детскую радость старик и тяжело вздохнул.
Несмотря на то, что груздовик спокон веку был на загумнах их деревни, старику было тяжело тащить полную груздей бельевую корзину, вот он и присел перевести дух на такую же древнюю, как и он сам, лавку у избы бабки Авдотьи. Да какая она ему бабка, если он женился раньше, чем Авдотья замуж за своего Василия вышла? Это она Юрику бабка, да и то, если бы её Лёха по городам не вертел подолом до сорока, так соседка бы уж в прабабках числилась. Всё никого у неё в дому не было, а тут вдруг нарисовался в прошлом годе на материнском крыльце Лёха её, да ещё с семейством. Вот страху-то было! Авдотья кричала так, что деревенские и не поняли сперва: думали, что стaруху режут. Но обошлось. Оказалось, что радость.
Этим летом её горожане вновь нагрянули под закат августа. Вот и вертится Юрик с утра до вечера по деревенским дорожкам. А что ему ещё делать, коли сверстников нет? Правильно, стариков донимает. Вот и сейчас Савельичу дух бы перевести, да скорее до дому, чтобы его Анна груздь перебрала да замочила, пока он ноги на кровати растирает. А тут Юрик со своей пластмасской. Повернул на савельичеву корзину и просит:
— Дай сфотографирую!
— Дак чем ты, чудак-человек, снимать-то собрался? Фанеркой что ли этой? – удивился старик, позабыв и про ноги.
— Планшетом! – гордо поднял над головой свою штукенцию Юрик.
Он с важным видом повернул свою игрушку к корзине, и тут же раздался щелчок фотоаппарата.
— Смотри! – Юрик повернул к старику обратную сторону «фанерки», и Иван Савельевич с удивлением обнаружил на обратной её стороне картинку со своей корзиной.
— Здорово! – удивлённо произнёс старик, а Юрка, не давая ему опомниться, небрежно провёл по фотографии корзины пальцем, и тут же вместо груздей на дощечке появился Лёха.
— Папка, – важно сказал Юрик, а Савельич от неожиданности даже бросил косой взгляд на свою корзину: на месте ли? Это вам не шутка какая: была на фанерке корзина и вдруг вместо неё Лёха. Но обошлось – грузди были на месте…
А Юрик уже водил пальцем дальше:
— Это – мамка, это – наша квартира в Мocкве…, это – Маркиз…
Маркиза Савельич знал. Это был не кот, это был поросёнок. Авдотьина сноха выводила его на улицу только на поводке. Савельич, как и все остальные деревенские, никак не мог взять в толк, зачем ей этот поводок нужен, ведь котяра всегда лениво перебирал лапами где-то позади хозяйки, пока не осенило Пашку-тракториста:
— Так это она его на лямке, как на тросу, таскает!
— Дед Ваня, а можно я тебя сфотографирую? – вдруг бросил листать свои картинки Юрик.
— Да пошто? – удивился старик.
— Ну, как? Ты вон какой красивый: борода белая, руки вон, не как у папки, загорелые, жёсткие. Ты, ты…, – Юрик замешкался, подбирая слова, и не найдясь, выпалил: – Как моя баба, только дед! – Юрик помолчал секунду, а потом, пытаясь исправить неловкость, многозначительно добавил: – Вот!
Савельич засмеялся.
— Не надо меня… – начал, было, старик, но осёкся. Подумав, он вдруг посмотрел мальчонке в глаза и спросил: – А тебе плёнки не жалко?
— Какой плёнки? – не понял его паренёк.
— Фотографической.
Настала очередь Юрика смеяться.
За те пять минут, что мальчишка объяснял, что плёнки никакой не надо, и что любую фотографию мамка отпечатает на принтере, старик почувствовал, что собрался с силами на оставшийся путь. Но прежде чем подняться, он сказал:
— Знаешь что, Юрка… ты приходи к нам через часик. Нас с Анной вместе сфотографируешь, ладно?
— Ладно! – радостно отозвался мальчишка, а Савельич, кряхтя, встал.
Встал, поднял свою тяжёлую и для здорового мужика корзину и пошёл к дому. Но сделав пару шагов, неожиданно для себя обернулся и крикнул вслед убегающему мальчишке:
— Юрка, не забудь: через час!
— Замётано! – донеслось откуда-то с соседней улицы.
— Завертится шельмец…, – вздохнул старик и направил свои стопы к дому…
— Вот, Аня, – пробормотал он, с трудом поставив корзину к крыльцу и присаживаясь на ступеньку. – Ещё одну такую, и зимовать будем, как бояре: картоха да грузди… Раз уж не до мяса стало…
…Савельич, проживший всю жизнь в деревне, кроме колбасы, не едал ничего магазинного. А колбаса тогда была только в городе, так что перепадала на крестьянский стол по великим праздникам, вроде приезда гостей. Не потому не ели магазинного, что всё там плохое, а потому, что всегда жил мужик от хозяйства, и особо в еде ему ничего чужого не требовалось. Разве, что соль да перец. Вот так, прожив всю свою жизнь от двора, не мог взять в рот Савельич кусок магазинного мяса. Не брезгует, вроде, но не привык к чужому. А своё содержать, сил уже нет: каждый Божий день до зари подниматься нужно… Это не по грузди сбегать, коли здоровья нашлось с утра…
— И этого, Ваня, хватит с огурцами да помидорками. Уймись лучше, – вздохнула жена, пытаясь поднять корзину.
— Погодь, дурёха! – дёрнулся, было, Савельич, но опять осел на ступеньку. – Говорю же, погодь! – от переживаний в голосе старика сверкнули, было, властные нотки, но также неожиданно уступили место ласке. – Не до груздя сейчас. Пойди, причешись, да надень любимый сарафан.
— Ты чой-то, старый? – по своему, по-афонински, «ойкнула» Анна. – Спятил совсем, коли свататься собрался? Мы с тобой шестьдесят лет, как муж и жена!
— Вот и я о том, – Савельич, не спеша, стал подниматься. – Сфотографироваться надо.
— Чего?
— Сфо-то-гра-фи-ро-вать-ся, гово-рю, надо, – повторил старик, морщась. – Сейчас Юрик прибежит с аппаратом…
— Тебе надо, ты и фотографируйся, – всплеснула руками Анна и гордо ушла в хату.
Даже не взглянув на корзину, Савельич, загодя приняв строгий вид лица, пошёл вслед за женой.
— Ань, ты где? – удивлённо спросил Савельич, войдя в избу. – Ань! – Жены нигде не было.
Нашлась она только через пяток минут шарканья старческими ногами по дому: старик нашёл жену в маленьком закутке за печью, где она в молодые годы, бывало, пряталась от него во время ссор. Анна сидела, опустив лицо в ладони, и беззвучно плакала. Слёзы, просочившись между плотно сжатыми пальцами, как сквозь сито, капали на выцветший подол старушечьего платья.
Савельич открыл, было, рот, но не смог произнести ни слова – перехватило горло. Господи, когда они последний раз так ругались? Лет двадцать назад? Около того… Два десятка лет он не видел жену на этом месте, два десятка лет если и были размолвки, то не настолько сильные, и вот теперь, на пустом месте…
— Аня…, – только это слово, закутанное во всю мягкость стариковского голоса, смогло пробраться сквозь ком, и дальше ещё мягче. – Анечка…
Плечи Анны перестали вздрагивать, и она, опустив руки, посмотрела мокрыми от слёз глазами на мужа. Потом поднялась и прижалась к нему, положив голову на плечо. Борода старика стала мокрой от жёниных слёз. Он, было, всхлипнул, но Анна не дала ему времени:
— Бороду расчеши, пока я тебе рубаху глажу…
Юрик прибежал на полчаса раньше, но у стариков уже всё было готово. Они сидели за столом, и Савельич теребил бороду, переживая, не заигрался ли где мальчишка. Анна попыталась, было, унять его руки, но тут хлопнула дверь в сени…
Вечером, уже улегшись спать, старики по очереди рассматривали две фотографии. Одна была маленькой, черно-белой. На ней молоденькая, можно догадаться рыжая девушка, держа в руках огромный букет полевых цветов, стояла, положив голову на плечо крепкого парня в костюме. Лица обоих были счастливые-счастливые, а на кирпичной стене за ними вывеска из четырёх больших букв: «ЗАГС».
Вторая фотография была большой и цветной. На ней за столом сидела седая старушка, положив на плечо старика голову, а на столе перед ними лежал большой букет садовых цветов, на которые так ярок август, а лица стариков были такие же счастливые, как на той, первой фотографии…
Другие фотографии у них тоже были. Но только на этих двух они были вместе.
Автор: Александр Зайцев
