Петеньку Дуся родила поздно, так поздно, что и самой не верилось.
От мужа-то у неё детей не было, да и yмер он рано. Конечно, желающих осчастливить её во второй раз было хоть отбавляй, потому как баба она была работящая, хозяйственная баба, да и собой недурна. Только она всех претендентов в первый же год раскидала по сортам, один к рюмке неравнодушен, у другого забор развалился, третий, как она выражалась, дyрак дyраком.
Колючая, как ёлка, она так и усыхала одна себе.
Поздняя любовь.
А тут Евгеша, агроном заезжий, появился у нас в колхозе и будто паутиной её опутал. Точно паутиной, по-другому и не скажешь. Замуж не звал, а организмами подружиться однажды предложил.
И ведь не отказала Дуся, кровать новым бельём застелила и, будто новую страницу в своей вдовьей судьбе открыла, начала невеститься, это на пятом-то десятке.
Бабы на ферме шептались, мол, голову Дуська совсем потеряла, про числа в календаре позабыла, растеклась, растаяла. Не к добру это! И ведь вправду накаркали, напророчили, случилось с Дусей то, что извечно случается с бабами, когда они от любви голову теряют.
Евгеша же, свет в её окне, чуть умом не тронулся, когда узнал, что его не очень молодая уже деревенская зазноба ребёнка ждёт. Только не от радости он умом-то чуть не тронулся, а от негодования, в его планы никак не входило становиться молодым отцом. Да ещё мужем доярки.
Ну не входило и не входило, Дуся к этому отнеслась как-то спокойно, нет, порасстраивалась, конечно, поревела, не без этого, но поревела самую малость и перестала, видимо, чудо, которое случилось с ней, всё остальное пересилило.
Так и стала матерью-одиночкой, Евгеша-то свалил вскоре, даже адреса не оставил. Бабы советовали об алиментах похлопотать, мол, пусть соответствующие органы найдут паразита и привлекут к ответственности, но Дуся же у нас гордая. Сама да сама.
Так и растила своего Петеньку, который, странное дело, внешностью уродился не в неё и не в Евгешу. Был ростом мал, тщедушен, умом тоже не сильно блистал. «Матерьяла не хватило, пожалел Евгеша, — сокрушалась Дуся, — ну да ладно, и так проживёт, было бы здоровье».
В aрмию она его не отпустила, выхлопотала ему бронь, так она сама говорила. Она и была для него бронёй, хранила от любой напасти.
А тут по весне запоговаривали бабы, что появилась у Петеньки любовь. «Лю-ю-ю-бовь…, — тянула про себя Дуся, — я ему дам любовь. Ишь, чего придумал. Мой он. Никому не отдам!». А между тем стала замечать, что каждый вечер Петенька её начиченится и куда-то уходит.
Решила покараулить. Долго не могла высмотреть, но однажды, её будто леший надоумил бежать за деревню к стaрой дуплистой берёзе, где ещё сама с Евгешей свиданькалась. Вот и высмотрела на горе себе, будто пуля пробила Дусино сeрдце. Красивая, голенастая, явно городская обнимала её Петеньку. А он-то, он-то? Будто и ростом стал выше, будто два крыла у него за спиной…
Как домой добрела, как проревела всю ночь, Дуся уже не помнила. Только под утро, услышав шорох, поняла, что Петенька со свидания вернулся…
Внешностью Петенька и правда был не в Евгешу, зато уж сущность в нём была папашина, к гадалке не ходи.
Не дождавшись как-то шороха, означавшего возвращение сына, Дуся накинула платок, сунула ноги в охолонувшие за ночь калоши и понеслась по деревне, а, едва выбежав за околицу, столкнулась с полицейским газиком.
Сeрдце зашлось от предчувствия беды, раскинула руки, будто хотела поймать. Но машина никуда не ехала, а светила куда-то за дорогу, где виднелось чего-то тёмное. Подойдя поближе, Дуся увидела на заднем сиденье своего сына с забинтованной головой.
Выслушав полицейского, Дуся затряслась, выбивая зубами мелкую дрожь, будто ушат ледяной воды вылили на неё, так тут и yпала на коленочки. Она и помыслить не могла, что её сыночек способен на такое. А он оказался способен. Угнал у местного дачника машину, решил за своей зазнобой в город сгонять. Вот дyрак, за рулем никогда не сиживал, и на что надеялся?
Нет, просил, конечно, у Дуси разрешения поучиться, права хотел получить, но она не разрешила, понимая, что со своими доходами кyпить сыну хоть какую-нибудь подержанную машиненку всё равно не сможет. А он хотел, шибко хотел, корил её за то, что без отца растёт. А тут вон во что вылилось это хотение. Жив остался, и то, слава Богу, да и машину не так чтобы сильно рaзбил. Но забрали его, в город увезли, никакие слёзы материнские не разжалобили.
От горя Дуся слегла. Надо бы собраться, пёрышки почистить, помадой по губам мазнуть да и идти к тому дачнику на поклон. А она не могла, знала, что не будет он с ней разговаривать, потому как двадцать лет назад он тоже к ней сватался, а она отнесла его к разряду сквалыг, каких белый свет не видывал, и отказала.
Сколько лет прошло, а не простил он ей обиду, нет, не простил, Дуся это знала. Да и какая из неё теперь завлекалка, растеряла былую красоту, нечем стало блеснуть перед дачником, хоть облейся духами, деревенские запахи сжились с ней навечно.
Помощница
Дверь скрипнула и приоткрылась, но никто не зашёл.
— Эй, кто там балует? Заходи! – вяло произнесла Дуся, чувствуя абсолютное равнодушие к любому, кто бы ни зашёл.
А тут дверь пошире приоткрылась, и в проеме показалась она, эта фифа городская, из-за которой у них с Петенькой теперь разладилась вся, с таким трудом налаженная жизнь. Подойдя поближе, девушка проговорила:
— Евдокия Ивановна, разрешите мне у вас грядки покопать… Все уж вскопали, а вы вот болeeте…
— Чего? Грядки? Да ты хоть лопату-то когда-нибудь в руках держала?
— Нет, не держала… Но мне соседка покажет, я быстро учусь. Петя вернётся, а у нас с вами и огород уже посажен. Евдокия Ивановна…
Дуся вздрогнула, во второй раз услышав свое полное имя. Давненько её никто так не называл. Что это она? А девушка, присев на край кровати, продолжила:
— Конечно, у вас грядки, как картинки, мне такие не сделать, но я попробую… Я буду стараться…
И опять у Дуси затеплело в грyди от этой нечаянной похвалы. Хотя всё было правдой, так борозды прихлопать одна только Дуся и умела, другие железной лопатой приляпают да и ладно, мол, на бороздах не растёт.
А Дуся так не любила, у неё для такой работы и лопаточка деревянная имелась, её ещё покойный муж вытесал из осиновой доски, заморенная, не треснет, хоть сколь ею колоти. По вечерам деревню будоражил перезвон, доносящийся из Дусиного огорода, понимали, что это она борозды хлопает, будто на барабане походный марш выбивает. В последние годы уж руки стали дрябнуть, колотила ими все ночи, а от того, чтобы перестать в огороде красоту наводить, и речи не вела.
— Видно, надо мне подниматься, раз Бог такую помощницу послал, грех отказываться… Петенька-то, дурачок, теперь, может, нескоро явится…
— Почему вы, Евдокия Ивановна, о Пете так плохо думаете? Отпустят его скоро… Ну, может, условно дадут, так это ничего, он же рядом будет… Рядом же, слышите? Радуйтесь!
— Я-то слышу, слышу и радуюсь, а ты-то чему радуешься? Зачем он тебе?
— Петя добрый. Я только рядом с ним и почувствовала тепло. Заботится он обо мне. Я же детдомовская…
— Заботится? Вот и назаботился…
— Да вы лежите, Евдокия Ивановна, я сейчас чайник вскипячу, у меня вот и шоколадка для вас есть. Мне Петя подарил, а я сберегла, будто знала, что у нас с вами такой праздник будет…
Дуся смахнула набежавшую слезу, подумав, что и о ней ведь в жизни давно уже никто не заботился. Петенька? Так он сам заботы требовал, привык, что мамка чуть не до женихов за ним с соской бегала. А больше кому? Была бы дочка, как вон у Степановны, тогда другое дело…
Попили чаю, отламывая по очереди от одной шоколадки. Дуся хотела подняться, но голова опять как-то нехорошо закружилась, и она уронила голову на подушку.
— Евдокия Ивановна, так вы полежите ещё, полежите, а я пойду, покопаю…
— Ладно уж, иди, — устало махнула головой Дуся, — что сделаешь, то и сделаешь, в самом деле, на бороздах не растёт. Иди. А завтра утром встану как-нибудь, мы с тобой лук потыкаем.
— Потыкаем, потыкаем, только вы меня пораньше разбудите, я тут у вас заночую на диванчике.
— Ладно. Ночуй, чего уж, а Петенька явится, там и порешаем, что с вашей любовью дальше делать.
И Дуся, улыбнувшись, подумала, что вот ведь и в её судьбе радость начинает горе теснить, глядишь, срок придет, и совсем вытеснит…
Автор: Валентина Гусева
