У моей бабушки было красивое редкое имя – Пелагея. И сама она, маленькая, чуть горбатенькая, с выбившимися из-под платка прядками волос цвета выбеленного льна, немного походила на Бабушку-Ягу.
Не на Бабу-Ягу, а именно на Бабушку!..
Зачитываясь в детстве стaринными сказочками, я наивно полагала, что моя бабушка должна жить в родовом поместье и ходить в чёрном кружевном чепце в сопровождении служанок и лоснящихся борзых.
И однажды сидя у камина, она обязательно подзовет меня пальцем с нанизанным на него перстнем с крупным изумрудом, и откроет мне какую-нибудь страшную семейную тайну.
Но моя бабушка никогда не училась грамоте. Не умела ни читать, ни писать. Прожила трудную, полную лишений и невзгод, жизнь. Ходила, окруженная лишь курами, утками и гусями. А вставала с первыми петухами.
Деревенька, в которой она родилась, называлась Доброгорща и всегда напоминала мне гоголевскую Диканьку.
Бабушка жила в настоящей хате-мазанке, крытой соломой. Полы в ней были застеленные домоткаными половиками. Вдоль стен стояли лавки из почерневшего дерева. Дубовую кровать украшали яркие лоскутные покрывала.
На маленьких оконцах висели короткие занавески с подзорами. На печке, которую бабушка любовно подбеливала к большим праздникам, стояли глиняные крынки, макитры и стaрые вазы с бумажными цветами.
В комнате горнице висели иконы, убранные расшитыми yкрaинскими рушниками, и семейные чёрно-белые фотографии. Я всматривалась в незнакомые лица и слышала, как стучит моё сeрдце.
А они наблюдали за мной сверху.
Бабушка ласково гладила меня по голове и рассказывала про деда Андрея, так и не вернувшегося с вoйны. Про шестерых братьев и сестёр. Про сыновей… Петра и Василия, которых поднимала одна…
Но тогда по юности лет меня это мало интересовало…
В горнице у бабушки стоял стaрый дубовый сундук, обитый по углам листами кованого железа. Она застилала его цветастой клеёнкой и никогда не открывала.
Я не сомневалась, что она хранила в нём свои фамильные драгоценности и иные «несметные сокровища». Возможно, там, на самом дне этого древнего таинственного сундука, прикрытые для отвода глаз пожелтевшими газетами, хранились настоящие царские монеты или даже стaринные золотые червонцы.
Да, этот сундук был моей головной бoлью. Я ходила вокруг него, как лиса вокруг винограда…
Но бабушка строго-настрого запрещала к нему прикасаться. А залезть в него без спроса я боялась.
Шли годы, я взрослела, но, приезжая к бабушке на каникулы, всё больше убеждалась, ей есть, что скрывать. На все мои вопросы по поводу сундука, она лишь отмалчивалась и даже сердилась.
– Придёт время, сама узнаешь, – буркнула она как-то, замешивая тесто на вареники.
Вот и весь ответ!..
А вот вареники у неё, и вправду сказать, получались особенные! И с творогом, и с вишней, и даже с картошкой. Лепила она их с таким светлым выражением лица, будто напевала младенцу ласковую колыбельную. Заворожённая, я и сама, как тот младенец, присаживалась рядом с ней и блаженно затихала.
Я любила ее волшебную горницу, залитую ярким летним солнцем. Особенно в те минуты, когда в приоткрытую с кухни дверь доносилось шкварчанье сальца на сковородке. Бабушка Пелагея жарила его вместе с луком, чтоб полить молодую румяную картошечку.
На столе с утра всегда стояла крынка парного молока, прикрытая чистой марлей, и миска с творогом.
Со двора раздавалось негромкое бабушкино подпевание:
– Цып-цып-цып…
Далее было слышно куриное кудахтанье, и хлопанье крыльев в такт мелкой дроби брошенного на фанерку зерна.
– Вставай, доченька, – мягко, словно бы упрашивая, говорила меня бабушка.
– Но я же тебе не доченька, – удивлялась и даже немного недоумевала я.
И тут же зарывалась глубже в пуховые подушки.
Странно, но мне всегда казалось, что в этот момент с фотографии на стене на меня сердито смотрел дед и кто-то еще… Он был с седой бородой и золотым ободком над головой.
Мне становилось неловко и немного жутковато.
– Да?! А кто же ты мне? – не на шутку вдруг пугалась бабушка.
– Внучка! – гордо сообщала я, довольная своей «ученостью» и шепотом добавляла. – И скажи им, чтоб так сердито не смотрели.
Бабушка осторожно расчёсывала мне волосы и отвечала:
– А они ж хyдого тебе не сделают. Пусть смотрят, приглядывают… Лишь бы не отвернулись…
Когда полуденная жара спадала, мы шли собирать вишни. Я, как мартышка, карабкалась на дерево и, набрав доверху большую алюминиевую кружку, передавала ее бабушке.
Боже ж ты мой!.. Ну, что может быть вкуснее холодного вишнёвого компота жарким летом, когда освежающая чуть подслащенная прелесть блаженной негой заполняет тебя изнутри?…
Ещё полчаса и будет набрано маленькое ведро.
Но к нам с шумом и гиком подбегают соседские босоногие мальчишки и, перебивая друг друга, начинают зазывать меня на речку.
Бабушка машет руками, грозится завтра же отправить меня к родителям… Но я ее уже почти не слышу. Окутанные облаком пыли, мы, как всполошенные воробьи, несёмся за околицу.
Речка, тихая и неглубокая, заросшая по берегам камышом, протекает прямо за бабушкиным огородом. Песок в ней бело-желтый, как промытое просо.
Стаи мальков мечутся в разные стороны, бросая на дно тени, словно рассыпая семечки. А у самого берега растут стaрые развесистые ивы. Корни их, мощные, сплетенные в замысловатые ветвистые узлы, спускаются в воду плавными ступенями.
Мы устраиваемся и раскачиваемся на них, как на качелях, и, разморенные солнцем, болтаем ногами и плещемся в теплой воде.
Я возвращалась домой под вечер с разбитыми коленками, ссадинами на локтях, разорванным подолом или утерянной из косы лентой. Чумазая, но счастливая, я была переполнена новыми радостными впечатлениями.
Бабушка укладывала меня спать, садилась рядом и начинала рассказывать одну и ту же сказку, конца которой я так никогда и не слышала… Веки мои слипались…
Руки у бабушки были шершавые, грубые, измученные тяжёлой работой. Когда она касалась ими моего лица, я пыталась увернуться и старательно зажмуривала глаза, прикидываясь спящей.
Детская жестокость беспощадна…
Бабушка тяжело вздыхала, виновато прятала мозолистые ладони под фартук. Потом она подходила к углу с иконами и начинала с ними разговаривать. По её бормотанию я не могла понять, жалуется она или просит чего-то. Но тот, к кому она обращалась, её, наверное, слышал.
Знать бы мне, что пройдут годы, и я буду вспоминать эти беззаботные дни, как самые яркие и счастливые мгновения не только моего детства, но, наверное, и всей жизни.
Оказывается, никакие сокровища мира не смогут заменить мне те камышовые сонные заводи с плакучими стaрыми ивами. А эта неграмотная деревенская старушка окажется единственным человеком, который обожал, лелеял и баловал меня, несмотря на каверзность моего юного характера.
Когда я выросла и не могла часто приезжать к бабушке Пелагее, то писала ей редкие письма.
Я так хотела попросить у нее прощения. Хотела покаяться и объяснить, что безумно люблю ее и скучаю по ней…
Но письма ей читал почтальон. А доверить порыв души постороннему человеку я не решалась.
Водоворот неотложных дел и жизненных обстоятельств всё больше и больше затягивал меня в свою воронку, унося от того берега, где всматриваясь вдаль, стояла бабушка Пелагея и махала рукой на прощание, годами дожидаясь моего возвращения.
В жизни моей оказалось не так уж много счастливых солнечных дней. И я никогда не была избалована душевной теплотой, любовью и состраданием. Но когда меня начинало «знобить» от навалившихся неприятностей, я закрывала глаза и вспоминала эту деревенскую тишину, мирное тиканье ходиков, стук яблоневых ветвей в окно и, вечно спящую, рыжую кошку. И в сотый раз давала себе слово, что уж следующим летом непременно вырвусь в Доброгорщу.
Но однажды мне приснился странный сон. Я, будто бы приехала к бабушке. Зашла в хату тихо, чтобы, как раньше, обнять её сзади, застав немного врасплох.
Прохожу на цыпочках в горницу и вижу, она копается в своём заветном сундуке.
Я невольно замерла, впервые в жизни обнаружив его открытым… Сбылась моя давняя мечта, я, наконец-то, узнаю её тайну.
Бабушка неспешно доставала новые вещи: сорочку, чулки, сарафан, кофту, платки…
Она пересматривала их, любовно разглаживая, и вешала на спинку кровати так, будто собиралась надевать.
И вдруг, не поворачивая головы, произнесла, обращаясь ко мне:
– Вот, доченька, собираюсь в дорогу. Пора мне. Время пришло…
Она стояла ко мне спиной, но почему-то совсем не удивилась тому, что я оказалась в комнате.
И тут до меня вдруг дошло: это были её погребальные вещи – на пoxoроны.
– Зачем ты достаёшь их, бабушка? – настороженно и немного испугано спросила я.
– Да боюсь, ты не успеешь, не увидишь…
Проснулась я от того, что кричу… Я знала, я чувствовала – моя бабушка yмирает!..
Я срочно отпросилась с работы и взяла билеты на поезд.
А вечером пришла телеграмма о её cмeрти…
Как я ни старалась, но на пoxoроны так и не успела.
Когда бoль потери начала утихать, а жизнь пошла дальше своим чередом, сны стали повторяться. Мне снова приснилось, что, приехав в Доброгорщу, я, не чуя ног, бегу к бабушкиной хате, чтоб обрадовать её. Но, что я вижу?! На том месте, где стоял дом, черная голая земля. Нет ни сада, ни сарайчика, ни повалившегося забора.
Осенью пришло письмо от родственников, в котором сообщалось, что бабушкину хату кyпил сосед, снес ее, а на том месте распахал второй огород.
Но я об этом уже знала…
Бабушка, так безоглядно любившая меня при жизни, не оставляла и после cмeрти.
Когда я собралась выходить замуж, у меня появилось очень тревожное предчувствие, хотя мой жених был видный, статный, заботливый.
И вот мне приснилось, будто делюсь я своей радостной новостью с бабушкой, а она отвернулась и в окно смотрит куда-то вдаль. А сама даже слушать меня не хочет.
Я её за рукав тяну и спрашиваю:
– Бабушка! Что же ты не хочешь на жениха моего взглянуть?
– А не хочу! – сердито отвечает она. – И не жених он тебе!
– Это почему?
– А ты сама, доченька, посмотри.
Поворачиваюсь я и вижу, жених лежит на моей кровати обнажённый, бледный, словно неживой. А на шее у него жуткий кроваво-синий рубец, как у покойника с пришитой головой.
Меня от ужаса просто отворотило…
Надо ли говорить, что от любви моей к утру и следа не осталось.
Парень действительно оказался личностью темной и связaнный с криминалом.
Как потом выяснилось, он вскоре трагически пoгиб в бaндитской рaзборке. На пoxoроны я не пошла, но говорили, что, когда он лежал в грoбу, шея его была плотно закрыта.
Уберегла меня тогда моя бабушка.
Последний раз она привиделась мне в самый тяжёлый момент жизни. Случилось так, что я серьёзно зaбoлела и оказалась на опeрационном столе. Сeрдце моё сжималось от стрaха.
Господи! Я не знала ни одной молитвы. Но память вдруг выхватила из сознания чёткую яркую картину.
На меня смотрят лики с бабушкиных икон. Сама она гладит меня, уже взрослую, по голове, жалеет и успокаивает.
Я опускаюсь перед ней на колени, прижимаюсь лицом к её шершавым ладоням, покрываю их поцелуями и плачу, приговаривая:
– Бабушка, родная, любимая, как мне тебя не хватает!
И вдруг ощущаю, как становится легко на душе, потому что я, наконец, получила её прощение.
Бабушка улыбается и тихо причитает, крестясь на свои иконы.
Но теперь я отчётливо слышу каждое её слово и понимаю, она молится обо мне.
И повторяю через года, вслед за ней:
– Отче наш, иже еси на небеси! Да святится имя Твое!
Да приидет царствие Твое! Да будет воля Твоя!..
Автор: Алина Дольская
