Лина с ненавистью смотрела на свой живот. От пупка вверх шёл отвратительный шрам. Розовую вывернутую плоть пересекали белёсые, похожие на мертвых червей, стежки. Она не винила врачей. Какая уж тут эстетика, когда три раза пришлось резать по одному и тому же месту, потому что эта дрянь у неё внутри вырастала снова и снова. Алексей Леонидович и так большая умничка, каждый раз зашивал максимально аккуратно.
Она прикрыла веки. Сквозь розовое мерцание нездоровым пурпуром просвечивал шрам. Вспомнила недельной давности сон. В нём она вот так же тупо сидела на диване и смотрела на рубец, пересекающий её аккуратный, не знавший беременностей живот. Вдруг шрам начал шевелиться, отвратительно пульсировать, расти. Вот он переполз на грудь, пузырясь нездорово лоснящейся, пронизанной хлипкими вибрирующими сосудиками плотью, добрался до горла, сдавил, ломая связки. Она вскочила, трясясь и всхлипывая, буквально захлёбываясь кашлем и слезами.
— Лин, ты чего?
— Прости, Мих… Сон. Ужасный просто, жуткий. Господи.
— Куда ночь, туда и сон, ты же знаешь, как надо говорить.
— Да-да, куда ночь, туда и сон, — она давилась пережитым ужасом, буквально выплёвывая слова.
— Давай, водички принесу!
Муж принёс воды. С каждым глотком паника отступала, дрожь уходила, но жуть где-то глубоко внутри лишь осела на дно, не растворившись и не рассеявшись. Лина легла, свернулась калачиком, подставив мужу спину. Миша гладил её по выступившим позвонкам, водя ладонью вверх и вниз, мерно и осторожно, до тех пор, пока не услышал её мерное, чуть замедлившееся дыхание — жена заснула.
Он откинулся на подушку и подумал, как он устал. Вспомнил, сколько раз видел эту спину, гладил её, когда Полинке было страшно перед очередной операцией и больно после неё. Когда её мучила бессонница и тошнота от лекарств. Когда её одолевала депрессия от безысходности после очередного похода к врачу и страшной новости о том, что «эта дрянь», как она называла свою болезнь, снова вернулась. И снова пожалел её, ставшую за эти два с лишним года совсем другой. Как будто от его прежней рыжей заводной девчонки, в которую он влюбился ещё на втором курсе, осталась половина. Она и правда как-то уменьшилась — похудела и даже ростом, кажется, стала ниже. Но не только физически. Порой ему казалось, что личность его жены, её внутренний мир тоже скукожился до размеров, которых едва хватало на поддержание хотя бы видимости общения и взаимодействия с внешним миром. Он устал. И он прав, когда решился на… Впрочем, сейчас он не будет ничего ей говорить, не время.
Утром сон напомнил о себе, когда Лина стояла под душем и, смывая с себя остатки душистой пены, невольно касалась шрама. Да, это был просто кошмарный отпечаток её тревог и всего пережитого. Кошмарный, но правдивый. Шрам, точнее, причина его появления лишила Лину всего, задушила надежду на нормальную жизнь. У неё не было детей до диагноза — они с Мишей не торопились с этим вопросом, думая, что у них впереди целая жизнь, а пока надо квартиру побольше, машину получше. И то, и другое получилось, а вот детей у неё не будет никогда.
— Мам, я не хочу идти ни в какой магазин! Мне ничего не нужно.
Полина!
— Мама, ну я же просила! Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда меня так называют!
— Аполлинария тогда!
— Мама! Ты хочешь, чтобы я бросила трубку?
— Хорошо! И откуда ты взяла эту дурацкую Лину? Что за обрубок?
— Оттуда же, откуда вы с папой выкопали это чудище — Аполлинарию! И не надо мне сказок про прабабушку. Вон, папиного прадеда звали Евграф! И никому не пришло же в голову назвать моего брата или Олежку, сына дяди Вити, Евграфом! Ладно, не об этом речь. Не пойду я никуда.
— Доня, ну ты же знаешь, что после последней выписки ты ещё похудела и на тебе всё мешком. Пойдём хоть пару платьиц тебе купим. Ну хоть посмотрим. Заодно я себе что-нибудь гляну, а то скоро у Вити и Светы юбилей совместной жизни. Кстати, ты помнишь, что они собираются отмечать и ждут вас с Мишей тоже?
— Помню. Дожить надо.
— Господи, Поль… Лина, тьфу ты… Что ты такое говоришь! Это через три недели, доживёшь, конечно. Ты же была у Аксёновой, она же сказала, что всё хорошо, что ремиссия и скорее всего, уже окончательная.
— Сказала. Как и в прошлые два раза…
— Да, но в этот раз тебе же делали инъекции этим новым препаратом, как его там, родионием.
— Делали. Ладно, мамуль, прости. Но сил идти нету, правда.
— Не морочь голову, собирайся, я к тебе приеду через час.
Поход по магазинам был мучительным. Не спасало нарочито весёлое мамино щебетание про предстоящие грандиозные семейные праздники, про новую беседку на даче, которую отец и Линин брат Семён строили уже второе лето, и про то, что Мишу неплохо бы привлечь к этому делу, иначе долгострой грозит затянуться до следующего тысячелетия. Лина вполуха слушала мать и старалась не смотреть в зеркала и стёкла витрин, чтобы не видеть своё осунувшееся лицо. Не столько лицо даже, сколько глаза — как у побитой старой суки, которую оставили подыхать в заброшенном дряхлом доме.
— Мам, зачем мы здесь? — только сейчас Лина заметила, что они стоят среди рядов крошечных платьишек с рюшами, комбинезончиков с зайками и цыплятками и прочей милоты. Мама держала в руках нечто невесомое, лёгкого пудрового оттенка, с трогательными оборочками, украшенными тонкой вышивкой. Из-под оборок выглядывали такие же очаровательные пинетки, идущие в комплекте к этой воздушно-розовой прелести.
— Мам, я похудела, но не настолько же, — она попыталась пошутить, но укоризненный взгляд матери ясно давал понять, что неудачно.
— Олежкиной малышке послезавтра полгодика. Они зовут на крестины. Ты же так её и не видела.
— Я не приду.
— Доча! Ну нельзя же так!
— Я не могу, мам, не могу! Понимаешь?!
— Не ставь на себе крест. Можно же взять ребёнка из детдома.
— Зачем? Чтобы он видел, как его даже не родная мать, а просто тётка, которая решила таким образом закрыть гештальт по материнству, будет подыхать на его глазах? Сколько ему — или ей будет, когда меня эта дрянь прикончит? Пять лет, десять? Нет. Я не хочу. У тебя вон Семён есть, рано или поздно он нагуляется, женится и родит тебе десять внуков.
— А Миша? Он же так хочет детей! Когда у Олега родился Гришка, он его чуть ли не в зубах носил, когда те в гости приезжали!
— И Миша тоже родит! Тем более, ему есть от кого!
— Полина, ты о чём?
Лина пожалела, что вовремя не прикусила язык. Не хватало ещё вешать на мать свои подозрения. Даже если это и не подозрения вовсе.
— Ни о чём, мам! Просто имею в виду, что вокруг куча нормальных здоровых баб, и если захочет, то я буду только рада. Всё, пойдём домой, мне как-то плохо.
Лина снова посмотрела на шрам на животе и одёрнула футболку. Перевела взгляд на дверь. Что-то долго в этот раз. Обычно после процедур и анализов её отпускали через сутки на постельный режим домой. А сейчас уже второй день пошёл, а она всё ещё здесь. Лина оглядела стены двухместной палаты. Как же она всё-таки ненавидит розовый. Вот и здесь кто-то покрасил все стены — и палаты, и коридора, и даже процедурной в цвет, который её подружка Юлька, приносившая ей вкусняшки, книжки и последние сплетни из офиса, метко охарактеризовала, как оттенок плесневелой розы. Они обе потом долго пытались представить себе эту самую плесневелую розу, не смогли, но тем не менее признали, что цвет стен именно такой, тошнотворно розовый.
Поэтому Лину совсем не удивило то, что она увидела из окна палаты в прошлый раз, когда лежала здесь после последней операции, и ей вводили новое лекарство. От него в животе были дикие боли, и чтобы хоть как-то отвлечься, она ложилась грудью на подоконник и слегка качалась взад и вперёд, тихо постанывая. За окном сновали из корпуса в корпус врачи и пациенты находившейся тут же, в соседнем корпусе, поликлиники, тусовались студенты медвузов, приходившие на практику, спешили на встречу с близкими, оказавшимися в стационаре, родственники или друзья, которых можно было безошибочно опознать по обширным пакетам и извиняющемуся взгляду.
А увидела Лина своего супруга, Михаила, который вёл под ручку очаровательную молодую женщину, темноволосую, с густым пучком, собранным высоко на макушке и открывавшим высокий лоб и большие тёмные глаза под густыми бровями. Лина видела, как они что-то живо обсуждали, улыбались, а потом он нежно и легко поцеловал девушке руку, развернулся и пошёл к парковке. К Лине он в тот день даже не зашёл. А она запомнила его улыбку и взмах рукой, адресованный красивой брюнетке, одетой в элегантное пальто бледно-лилового оттенка.
Тогда она вцепилась зубами в руку, чтобы не зарыдать. А потом так и не зарыдала. Зачем? Осуждать Мишу? За что? За то, что хочет жить дальше? А смысл? Это ничего не изменит. Более того, она прекрасно его понимала, ведь у них не было секса уже больше года. Да что там секса. Они даже не разговаривали почти ни о чём, кроме её болезни и каких-то совсем уж текущих дел. Так что судить она его не будет, не имеет права. Он и так прошёл с ней через весь этот ад. Трижды. И без всякой надежды на то, что четвёртого раза не будет. Так что если к физической боли прибавится ещё и другая, та, что разрывает её сердце пополам — это всего лишь ещё больше боли, и только.
Потом она ещё два раза видела их вместе. Поняла, что брюнетка, видимо, работает здесь — врач или администратор. Больше вольностей вроде целования рук они себе не позволяли. Только разговаривали. Довольно долго и очень доверительно. Она касалась его плеча, но как-то дружески. Оно и понятно: здесь многие врачи знали Мишу, поскольку он практически не вылезал из больницы в критические для Лины дни операций и болезненного лечения. Лине странным казалось только то, насколько её муж оказался выдержанным и скрытным — дома он никак не демонстрировал, что у него появилась другая женщина. Не задерживался якобы на работе, не разговаривал странно по телефону. Вообще никак не прятал телефон, не вздрагивал при звуках смс, как это, по мнению Лины, должен был делать неверный муж. Просто агент 007 какой-то, думала она про себя, поражаясь его феноменальному умению делать вид, что ничего не произошло.
Наконец, дверь открылась, но вместо Аксёновой, ее лечащего врача и уже почти подруги, Лина увидела улыбающееся лицо своего мужа. Лицо, которое наполовину скрывали лепестки огромных пионов. Розовых.
— Привет, лисица Ли! Я вот тебе принёс! Первые в этом году. Понюхай, как пахнут!
— Спасибо, — Лина не ожидала, что пионы, нежно любимые ею пионы, которые она клянчила у Миши в начале каждого лета, вызовут у неё волну почти неконтролируемого гнева.
— Не стоит, — она медленно цедила слова, стараясь сдержать порыв вырвать букет и раздавить нежные лепестки о лицо своего супруга, которого она уже была готова перевести в статус «бывшего». — Лучше подари их своей брюнетке. Они идеально подойдут по тону к её пальто. Розовый брюнеткам к лицу.
— Линка, ты чего? Какая брюнетка, какое пальто? — Миша тревожно вгляделся в лицо жены. Он знал, что терапия была сложной, и его предупреждали о возможных побочных эффектах, в том числе, и в области психики.
— Не смотри на меня так, будто я галлюцинирую! У тебя хватило совести встречаться с ней прямо здесь! Она здесь работает? Кто она? Хотя, без разницы! Я понимаю, прекрасно тебя понимаю! Я уже давно не то, что не женщина, а даже не человек. Пустая никчёмная оболочка. И меня надо выкинуть! Надо!
Она очень хотела сдержаться, но не смогла, слезы градом катились по лицу, руки тряслись. Ей хотелось забиться в угол и выть, выть, выть. Миша попытался приобнять её.
— Не трожь меня! Не трожь! Я мерзкая! Я сухая пустая оболочка! Во мне может жить только эта чёртова дрянь! Я не могу тебе родить никого, я вообще ничего не могу! Тебе же мерзко меня трогать! Не смей!!!
— Дура! Прекрати! Полина! Сейчас же прекрати, идиотка ты такая! Подожди, ради Бога! Господи, да подожди же ты!
Миша схватил её за руку и бросил на кровать.
— Сядь, сядь, пожалуйста! Сейчас. Господи, это же надо такой дурой быть!
Одной рукой он всё-таки прижал её к себе, а другой вытащил телефон, и быстро листая контакты, набрал какой-то номер.
— Анна Сергеевна, добрый день! Это Михаил. Да-да, муж Полины. Вы не могли бы зайти в палату к жене? Вы же собирались… Да, я знаю, что завтра, но понимаете, мне очень нужно, чтобы сегодня. Ей плохо. Нет, не от вашего лекарства, тут другое. В общем, пожалуйста, я вас очень прошу. Хорошо! Спасибо! И — не удивляйтесь, но вы не могли бы и Анастасию Павловну прихватить. Да, Аксёнову. Нет, ничего критичного. Но очень нужно, спасибо.
— Кому ты звонил? Кто такая эта Анна Сергеевна?
— Подожди, пожалуйста, и постарайся успокоиться.
Он всунул ей бутылку воды. Она пила машинально, небольшими глотками, прислушиваясь к ухающей пустоте внутри. Между ними на кровати лежали пионы, и она так же машинально гладила их атласные розовые лепестки.
Прошло минут пятнадцать, прежде чем открылась дверь, и вошла та самая брюнетка в розовом пальто. То есть сейчас пальто на ней не было, а был строгий белый халат и бейдж. Следом вошла Анастасия Павловна, лечащий врач Лины.
— Здравствуйте, Полина! Что случилось? — Аксёнова переводила взгляд с зарёванного лица Лины на Михаила и обратно. — У вас боли? Беспокоит что-то? Я собиралась к вам зайти после обхода. Анализ готов, в общем-то, просто я сначала хотела обойти других пациентов. Анечка, а вы что тут? Вы же должны были обходить контрольную группу только завтра.
— Да, но Михаил просто умолял меня прийти. Я думала, что-то случилось с Полиной, появился какой-то новый симптом. Полина, здравствуйте, меня зовут Анна Сергеевна Крутцова, я работаю над новым препаратом, ро***ием, на лечение которым вы согласились после последней операции. Как вы себя чувствуете?
— Хорошо, — Лина ответила на автомате, всё ещё не понимая, что тут происходит.
— А плохо и быть не может. Вот результаты последних анализов, включая пункцию. Ни следа аномальных клеток. Это полная ремиссия, Полиночка, поздравляю вас! — Аксёнова передала брюнетке папку с результатами анализов. — Мы и задержали вас дольше, чем обычно, чтобы проверить результаты, и чтобы Аня могла вас опросить. Повторный анализ подтвердил, что вы здоровы. Но вам придётся побыть здесь до завтра, так, Анечка?
— Да, у меня всё равно нет с собой тестового опросника. И протокол, вы же знаете. Полина, я рада за вас. И благодарите вашего мужа. Он просто умолял меня взять вас в программу. Преследовал меня. У вас был не совсем типичный случай для нашего исследования, но Михаил… Он вас очень любит. Ещё раз поздравляю!
Они вышли. Лина сидела, тупо глядя на цветы. Она здорова. Этого не может быть. Просто не может быть. Она здорова. Здорова и любима.
Вечером следующего дня Миша вёз её из больницы домой. Она смотрела на закатное небо, вблизи пламеневшее коралловым, переходящим в золото, а вдали подёрнутое вересковой дымкой. Смотрела и думала, что хочет удочерить девочку. Ведь она любит розовый.
Юлия Науанова
