Когда врачи сказали: «Шансов ноль. Но быть слепым, порой, начало жизни…», тогда сестра пришла к нему с вином. И с маленьким, но большелапым Джимом. Щенок, скуля, лицо ему лизал, от радости описался на коврик, и в бесполезные смотрел глаза с доступной только пёселям любовью.
Он с самурайской выдержкой писал директору: «Прошу меня уволить по своему желанию», а сам — совсем не рад был этой горькой воле. Молчал консерваторский коридор, когда Игнат Иваныч, шаг чеканя, шёл, как титаны с Олимпийских гор, чтобы в пустой хрущёвке в темень кануть. Продать рояль, а партитуры сжeчь…
Щенок встречал счастливым звонким визгом, и на колени норовил залечь, пах молоком, сосиской и ириской. И будто понималось, где болит смешному малышенку-лабрадору. Он спать к грyди игнатовой прилип горячей кучкой цвета профитролей.
Так и зажили Джимми и Игнат. Мир всё темнее виделся мужчине. Он уже мыл посуду наугад, искал не музицировать причины. Купил для улицы прогулочную трость, и, пока Джим по парку бегал, лая, сидел, держа опавших листьев горсть, и чувствовал — судьба его ломает… Но Джим тянул от лавочки к кусту, таскал ему шипастый мячик влажный, и, не смотря на жуткую тоску, Игнат был нужным и чертовски важным торпеде белобокой, озорной, с зубами, что покусывают нежно, которой зряч не зряч ты — всё равно, когда за ухом теплым светлым чешешь.
Так год прошёл — Игнат учился жить. Его учил весёлый шумный Джим. Носил носки, лизал неловкость пальцев, царил в шкафах, и вечно лез ласкаться, ходил за хлебом… Дело было так — Игнат давал ему большой рюкзак, покупок список клал, и карту банка, и отправлял по списку спозаранку.
Все продавцы, конечно, знали Джима, коровьи в зоолавке брали жилы, и баловали умненького пса, хваля его в глаза и за глаза.
Джим спал с Игнатом, грел его ночами, большой тяжёлой лапой обнимал. И гнал хвостом студеное отчаяние, и страшным грозным рыком отгонял. Пес утром бодро кашу ел на шкварках, не брезговал омлетом с колбасой, пока хозяин, сонный и босой, на слух эспрессо ждал из кофеварки.
Джим научился поливать цветы — росли в горшках герани, кактус, лохи… Не будь с Игнатом в мире темноты дружищи-Джима, от тоски бы сdох он…
И всё бы было даже хорошо, но музыка внутри Игната смолкла… Сперва сковали оторопь и шок. Внутри хрустят разбитые осколки надежды, что сыграет раз еще… Игнат трепал бездумно пса по холке, и влагу чувствовал на коже щек.
Он знал всегда, алтарь его — рояль, чередование клавиш черно-белых… Но тишина поймала как янтарь, оглохший дух в слепом и слабом теле. В нем онемело что-то навсегда с потерей зренья, чтобы не вернуться. Чтобы не быть, исчезнуть, перестать, чтобы остался нищий он и куций, пустой, не цельный, больше не живой, что колокол, навек забывший звон…
Однажды Джим шуметь и бегать взялся, снося барьеры стойкости хозяйской. «Эй! – крикнул пианист, — Чего ты лаешь?»
И вдруг… услышал проигрыши клавиш.
Пес лапами по ним задорно бил, и в этих ломких и не ловких звуках, вдруг что-то всколыхнулось из глубин, и у Игната задрожали руки.
Внутри гремели Лист, Бетховен, Бах, Вивальди, Моцарт, и свои сонаты — в висках стучали, сохли на губах, горчили дымом, пахли шоколадом, толкали сердце солнечным стаккато, бежали в венах, голову кружа. «До-ре-ми-фа!» — нажал он не дыша, и рассмеялся, сев у фортепьяно, от музыки, что в нём звучала, пьяный.
А пальцы помнили, и жили-жили-жили!
«Ты это слышишь, братец, ну, скажи мне?
Ты слышишь, слышишь, слышишь, слышишь, Джимми?! » –
орал Игнат, и лаял лабрадор, хозяйский перелаивая ор.
На свете место чуду все же есть — в тени надежды безнадёжно-зыбкой.
У некоторых ангелов не шерсть, а песья белозубая улыбка.
Автор: Елена Холодова
