— Абика, я приехал! – летние каникулы начинались для Айнура не календарной датой в дневнике, а прогретыми горячим солнцем и выкрашенными коричневой краской, ступенями бабушкиного крыльца. Именно в тот момент, когда он, топоча босыми пятками, взбегал по этим ступеням и распахивал дверь в сени, начиналось лето.
— И-и, балакаем! – тут же доносилось откуда-то из кухни и навстречу ему, распахнув объятия, выкатывалась маленькая, проворная старушка в белом платке, повязанном узелочком под подбородком, и закрывавшем всю спину и плечи, в цветастом платье и шароварах, и в неизменных шерстяных носках, даже сейчас, в такую жару. Это была его бабушка, а по-татарски – абика. Айнур тут же кидался навстречу и падал в эти шершавые, с узловатыми суставами, натруженные тяжёлым трудом, но такие ласковые руки. Бабушка была с ним почти одного роста, и с каждым летом становилась всё меньше, а он, Айнур, всё выше, но, несмотря на это, с лёгкостью удерживала запрыгнувшего чуть не на шею внука, даже не покачнувшись.
— Абика, я приехал! – повторял Айнур, и зарывался лицом в душистый бабушкин передник, этот запах был самым вкусным на свете: он пах козьим молоком, дрожжами и тестом, свежим сеном и ещё овечьей шерстью. Наверное, потому, что абика всё время что-то вязала, то свитер, то носки, то варежки, то безрукавку. И куда она только девала потом все эти вещи? Абика крепко прижимала внука к себе и целовала, звонко чмокая в макушку.
— Нинди зур ускэн! – восклицала она, беря Айнура за плечи и чуть отведя назад, крутя его, и рассматривая со всех сторон. Это означало «какой большой вырос» внук за прошедший год.
Айнур приезжал к бабушке на всё лето, остальное время жил он в городе, далеко отсюда, на другом конце страны, так уж распорядилась судьба, что его отца, инженера, отправили после окончания института по распределению на новый завод, что строился в том городе, да так и остался отец там жить навсегда. Далеко от родных мест, да что поделать, каждому своё место на этой земле. Там встретил он маму, а потом родился у них Айнур. Сейчас ему было уже одиннадцать, но с малых лет, каждый год на летние каникулы привозили его в эту деревню, к абике, папиной маме, и это время было лучшим в его жизни.
Здесь, в большой деревне, жизнь текла совсем не так, как в городе – шумном, торопливом, издёрганном и суетливом. Тут всему было своё время и свой порядок, и, казалось Айнуру, что вся уйма дел, запланированных с утра, никогда не закончится, что просто невозможно переделать столько за один день, однако к вечеру он с удивлением обнаруживал, что всё на своих местах и вся работа завершена, а он и не торопился, делал всё с расстановкой, успевал и с соседом, Хафиз-абыем через забор словом перекинуться и с другим соседом, дядей Петей, у двора поболтать, и с ребятами на речку сбегать, и сейчас приятная усталость разливалась по всему телу и удовлетворение от проделанного труда грело душу. А абика ведь помимо своих хлопот, успевала ещё и читать пять раз в день намаз, а его не прочитаешь так просто, перед тем нужно чисто-начисто вымыть руки, лицо и уши, ступни и даже протереть влажной ладонью волосы. Затем абика вставала на специальный коврик, намазлык, и, обратившись лицом в сторону Мекки, принималась за молитву. Абика нараспев читала Коран, священную книгу мусульман, слова которой открыты были пророку Мухаммеду самим Аллахом, а Айнур внимательно слушал, хотя и не понимал многого.
На небо выкатывался остророгий рожок месяца, повисал над печной трубой, над кустами калины и сирени в палисаднике рассыпались горстью яркие мерцающие звёзды, опускались сумерки, веяло прохладой с реки, травяным духом с полей, и Айнур с абикой выходили отдохнуть перед вечерним чаем на скамейке у ворот. Абика надевала тёплый жилет и сверху ещё накидывала стaрый вельветовый халат в рубчик, местами уже протёртый до дыр, но бережно хранимый абикой для посиделок.
Она, кряхтя, вытягивала ноги в галошах, опиралась спиной на забор, позади скамейки, закутывалась в халат, и, поднимая глаза к небу, улыбалась и говорила:
— Вот и день прошёл, Аллага шокер.
Айнур тоже протягивал босые ноги, усталые и загорелые, опирался на забор и любовался далёкими звёздами и рекой Млечного пути, несущей свои воды по Вселенной, и было ему так хорошо, что вот век бы так сидел, не сходя с места. Некоторое время они сидели молча, а потом абика начинала рассказывать что-нибудь про жизнь. Только уже став взрослым, Айнур понимал, насколько мудрой была его абика, ибо ни разу в своих рассказах не осудила она никого из тех, о ком вела повествование, кроме разве что сказок, где высмеивались злые и хитрые, жадные да завистливые. Но то сказки, а в жизни…
Абику звали Гульбика, и было у них с бабаем Фатхитуллой семь сыновей, все имена которых начинались на букву М: Марат, Максуд, Мансур, Муса, Мифтах, Мударис и Муртаза. Мифтах, младший сын, был отцом Айнура, остальные приходились ему дядьками. Вот только знал Айнур из них двоих: Мудариса и Максуда. Двое сыновей, Марат и Мансур, yмeрли ещё во млaденчестве, не дoжив и до года. А старшие сыновья, Муса-абый и Муртаза-абый, пoгибли на вoйне. На фронт они ушли вместе с отцом своим Фатхитуллой, а вот вернулся домой с Победой лишь он один. Сыновья остались лежать в чужой земле, положив жизни за Отечество своё. Абика с бабаем не знали даже, где покоятся тела их сыновей. Вoйна такое дело…
Но с портретов над кухонным столом смотрели на Айнура глаза этих двух сoлдат, оставшихся навечно мальчишками, одному из которых было девятнадцать, а другому двадцать один год. Бабая Айнур помнил плохо, он бoлел сильно, давали знать о себе фронтовые болячки, его не стало, когда Айнуру было пять лет. Бабай был очень спокойным, молчаливым, добрым человеком. Он усаживал Айнура себе на колено и гладил-гладил его по головке, думая о чём-то своём. И Айнур в такие минуты даже переставал шалить, понимая сeрдцем, что бабай вспоминает вoйну и друзей своих, и сыновей, и нельзя сейчас шуметь. От деда остались красивые, блестящие медали, которые абика бережно хранила в комоде, доставая их на праздник вместе с пиджаком бабая и его тюбетейкой. Пиджак она вешала на стул, а тюбетейку клала на стол, и тогда казалось, что за праздничным столом бабай невидимо сидит вместе с ними и улыбается своей жене, внукам и сыновьям.
Дядьки, Мударис и Максуд, жили не так далеко от родной деревни, часто наведывались к матери, но дети их были уже взрослыми и у бабушки не гостили теперь, а вот Айнур, младшенький, мог купаться в абийкином внимании и любви целиком и полностью, чем он и пользовался. Абику любил он безмерно. Весь год писал он ей бумажные письма, и почтальонка, Наджия-апа, приносила их адресату, и они вместе с абикой, отхлёбывая из пиал чай, читали эти нехитрые, немудрёные послания, в которых Айнур писал, как он сильно соскучился, и что нет мочи его дождаться лета, и спрашивал как там его абика, жива ли здорова, да велел передавать привет от него полосатому коту Бэхету (что означало Счастье) и псу Василу (что значило Верный товарищ). Абика улыбалась, читая, теребила нитку янтарных бус на шее, кивала, мысленно отвечая внуку. А после ухода почтальонки, садилась писать ответное письмо, нацепив на нос очки и включив большую лампу над круглым столом, покрытом красной бархатной скатертью с бахромой, и когда писала, то шептала беззвучно губами, чтобы не сделать ошибку. Но ошибки всё равно получались, только Айнур их не замечал. Разве можно видеть какие-то маленькие оплошности в большой любви?
— И-и, балакаем! – так начиналась почти каждая абикина фраза, обращённая к внуку. Так же называла она и всех соседских ребятишек, и татар, и рyсских, и других национальностей, что жили в мире и дружбе в их деревне. «Балам» — все для неё были родные дети, всех она гладила шершавой ладошкой по волосам и доставала из кармана халата карамельку, а то выходила к воротам, где шумной стайкой щебетали девчонки да мальчишки, устроившиеся играть на брёвнах, и угощала всех горячим элешем или кыстыбыем, только что из печи.
Заканчивался день, укатывался солнечным шаром за гору, что стояла за деревней, опускались на деревню сумерки, напарившись в бане и посидев на передышке у ворот, Айнур с абикой шли пить чай перед тем, как укладываться в кровать. Чай абика любила с молоком и непременно горячий, такой, чтобы пить обжигаясь, прихлёбывая из расписного блюдца, и закусывая кусочком сахара, который абика колола сама щипчиками. Айнур тоже пил чай из блюдца, причём пил он так только у абики, и потому этот ритуал был особенно дорог ему. В открытое окно, занавешенное сеткой от мошкары, бились ночные мотыльки, летящие на свет, а на душе было так тихо и хорошо, чувство радости и удовлетворения от проделанной работы, чистота тела после бани, абийкины рассказы на скамейке в сумерках – всё сливалось в одну большую добрую сказку и Айнур молчал, не желая нарушать этой идиллии.
Иногда абика начинала петь грустные и протяжные татарские песни и тогда она прикрывала глаза, и по морщинистым щекам её стекали слёзы. Айнур подсаживался к бабушке, обнимал её крепко, прижимался к ней, и гладил её натруженные ладони. И тогда абика улыбалась сквозь слёзы, и говорила своё: «И-и-и, балакаем», и они молчали, сидя так. А в избе тикали ходики и чуть поскрипывали половицы, словно кто-то невидимый ступал по ним осторожно, не желая напугать хозяев, но присутствуя незримо рядом, чтобы оберегать их с абикой. Темно было за окнами, светились белоснежные занавески, пестрили на полу нарядные полосатые половички, благоухала герань на подоконниках, чинно и важно высились на кроватях с пышными перинами горки подушек с гусиным пухом, покрытые кружевными накидками, дремала в углу большая белёная печь с цветастой шторочкой наверху и прислонённым к её боку ухватом, жёлтым ровным светом светила лампа над столом. Где ты теперь, свет той лампы, что лечил душу и согревал сердце? Ничего казалось не страшно в круге того света, ничего злое не могло проникнуть в него, и качал он мягко и баюкал, навевая сладкие-сладкие сны…
Айнур открыл глаза и обвёл глазами комнату. Ничего, казалось, не изменилось здесь за эти годы. Абики не стало несколько лет назад, но дом её продавать не стали, приезжали сюда, как на дачу, берегли его, как память и всё здесь было по-прежнему, и думалось, что вот сейчас отворится дверь, войдёт с улицы абика, неся ведро парного молока после вечерней дойки, и скажет своё: «И-и-и, балакаем», и снова Айнур будет пить с удовольствием молоко из эмалированной голубой кружки и заедать вкусной шаньгой, а абика будет сидеть за столом напротив, подперев рукой щёчку и смотреть на него с любовью в голубых, как небушко, глазах, обрамлённых словно солнышко, лучиками-морщинками.
Работы у них с абикой всегда было много: огород прополоть, чисто вымести двор метлой с жёсткими прутьями, убрать навоз в хлеву, принести воды с колонки на углу улицы, задать корм многочисленной живности, проводить корову Апайку в стадо, а вечером встретить её, вывести на лужок за домом двух козочек да не забыть привязать их к колышку на длинную верёвку, иначе не ровен час сбегут и пойдут щипать траву по чужим огородам да палисадам, ищи их потом по авылу-деревне. Абика мыла полы в доме, а Айнуру всегда доставались сени и крыльцо, и он старался, драил ступени до блеска холодной водицей, так, что зашедшая к абике поболтать соседка, Сария-апа, всплескивала руками, глядя на его работу, и говорила:
— Э-э-эй, в ваше крыльцо, как в зеркало можно глядеться!
И Айнур гордился своей помощью абике.
Потом надо было сбегать в магазин на главной улице, купить карамелек, чаю, крупы, муки, как наказала абика. Затем помочь развесить выстиранное бельё, собрать яблоки-паданцы и сливы, пообедать самыми вкусными на свете щами из печи и чаем с очпочмаками, да бежать с друзьями на улицу — мяч погонять. Золотое время, детство золотое, как быстро ты уходишь…
В этом году Айнур собирался жениться, ему исполнилось двадцать пять лет, и на майские праздники он привёз свою невесту в старый бабушкин дом, чтобы показать ей кусочек своего детства, то место, где он был счастлив и которое хранил в своём сердце. Девушка его, Наиля, уже сладко спала, а Айнур сидел за столом и улыбался, глядя на абикин портрет на стене.
— Ну, как тебе моя невеста, абика? – шёпотом спросил он, — Понравилась ли?
Большой белый мотылёк забился вдруг в стекло, Айнур вздрогнул, повернул голову и в тот же миг тихо скрипнули половицы, совсем как тогда, много лет назад, и тёплая шершавая рука легла на его плечо, накрыв волной радости.
— И-и-и, балакаем, нинди матур кыз, донья белэн яшэгез, — то ли прошелестело в его голове, то ли и вправду раздалось в тишине ночной комнаты.
И горячие слёзы побежали по щекам Айнура, он улыбнулся и ответил так же шёпотом в тишину ночи:
— Рэхмэт, эбием, мин сине бик яратам…
Автор: Елена Воздвиженская
