Когда брёвна вывернуло, балки посшибало, на куски порвало, когда от взрыва снаряда погибла вся семья Изотовых, Фимка дома был, прямо в эпицентре взрыва. Старожилы говорят, и останки-то погибших собирали с трудом, а Фимка живой, непоцарапанный. Черный только от гари, да крестик на голой грудке. Сняли крестик — от греха. Ефиму лет пять тогда было.
Забрала его к себе дальняя родственница — бабка Аглая.
А лет через десять, далеко уже после войны, случился в деревне страшный пожар: в громоотвод электросетевой станции ударила молния. Начали гореть дома с правой стороны улицы. Огонь сжирал всё. Люди-то повыбегали, а вот скот и хозяйство сгорело почти у всех.
Пожарные прибыли, огонь остановили, но половина улицы всё же сгорела. После того, как были загашены последние всполохи огня на пепелище, пожарники, сматывая шланги и укладывая их в машинные бардачки, удивлялись. Как это: все дома в ряд сгорели напрочь, а один дом огонь обошёл. Низкий он, приземистый, может поэтому облетел его огонь?
Но местных жителей эта версия не устроила. Это был дом бабки Аглаи, где жил ещё тогда юный Фимка.
И пошел слушок по деревне, что Ефим — заговорённый.
Аглая была старушкой верующей, и мальчонку приучила к молитвам. Скрытые занавесками иконы, стояли в углу избы. И молитвы были скрытные, секретные и непопулярные.
Она пекла просвиры для церкви соседнего села и ходила туда часто. Фимка при ней. Ей полагалось небольшое пособие от церкви за работу, на него и жили. Ну, держали ещё птицу.
В школу Ефима взяли, но проучился он недолго, оказался неспособным.
Он кротко сидел на последней парте, не шевелясь, смотрел на учителя, широко раскрыв глаза и улыбаясь, как-будто любовался происходящим вокруг. Но задания не выполнял, не слышал их, ничего не усваивал.
Ефим был светловолос, с крутым вихром на самой макушке. А Аглая шутила, что Бог через эту макушку за ним и приглядывает.
Однажды, когда всей деревней отмечали на реке Первомай, унесло недостроенный плот с пятью мальчишками.
Матери бежали по берегу и кричали, пока мужики решали, как плот остановить и мальчишек спасти. Бежала и Аглая — на плоту был и Фимка.
— Это твой идиот отвязал плот, — кричала одна из матерей на Аглаю.
— Молчи, Татьяна, молчи, — предостерегала Аглая, — Молись лучше, и радуйся, что Фимка там. Бог его спасать будет и твоего прихватит.
Плот все таки перевернулся. А Ефим, когда тонуть начал, вдруг увидел облик матери. Та улыбалась и руки к нему тянула, он и ухватился.
Мальчишек вытащили всех.
Аглая умерла рано. Фимка так и остался в деревне. Первое время работал пастухом и сторожем. Зарплату тратил быстро. Накупал в магазине конфет и булок и раздавал всем желающим. Ходил в дома к болящим и старым, им покупал всё, что попросят, и часто на свои. А когда его спрашивали, что сам есть будет, говорил:
— Мне Бог даст. Голодным не буду.
И Бог давал. Его постоянно угощали, во многих домах подкармливали, а он безотказно помогал, чем мог.
Через некоторое время зарплату ему выдавать стали частично, бухгалтер сама покупала продукты и отдавала ему постепенно. Но и их Фимка, в основном, раздавал.
Работу свою он выполнял рьяно. А когда в поле на спину ложился, глаза на солнце закрывал, опять видел облик матери. Она говорила:
— Не быть тебе, Ефимушка, ни убитому, ни покалеченному. Будешь ты людям — на радость.
Люди и в деревне разные. Зная добрую безотказную душу Фимки, подрядил его как-то к себе на строительство дома местный комбайнер Иванченко. За еду. Взвалил на него все самое тяжёлое. Фимка сдал совсем, исхудал, почернел, сгорбился. Люди забили тревогу, а Иванченко одно твердит:
— Я ему заплачу потом. Он сам работать хочет.
А потом пропал Фимка. Нету нигде. А когда бабка Нюра притащила к Иванченко участкового, нашли там Фимку, совсем измученного и больного. Скорая увезла.
Иванченко орал, что не виноват, что сам его почти вылечил.
Перитонит у Фимки был. Прооперировали его, спасли чудом.
А вскоре, на уборке Иванченко полез чинить поломку при включенном комбайне, ну и затянуло его в жатку. Жив остался трудом врачей, но инвалидом на всю жизнь.
Был ещё случай. Пьяница местный Колька начал Фимку подпаивать. Скучно одному, а Ефим же безотказный. Нальет ему, а потом потешается. Уж как только не внушали ему, что нельзя так с больным! Все бесполезно. В конце концов утонул по пьяни Колька.
Фимка работал сторожем.
Однажды, весной, когда озимые уже превратились в зелёное волнующее море, он не пропустил в поля делегацию из района. По тугодумию не пропустил. Разнервничался, палкой махать начал. По машине стучать. Чужие же. Развернулся скандал. Поля в совхозе ставили в пример всем окружающим, вот и приехала делегация колхозников и местной прессы. А тут!
Директор совхоза был так зол.
— Всё! Извёл он меня. Дурак он и есть дурак. Выставляю штатную единицу сторожа на конкурсное соискание.
— Может не надо, Иван Сергеич? — причитала заместитель по оргвопросам Валентина Кудрявцева, — Он же заговоренный. У нас и урожаище вон на тех полях с момента, как он сторожить там начал. Четыре года перевыполняем, вот и он четыре года у нас. И сами ж прирост знаете!
— Уволить! Я сказал! Придумали себе сказку!
Фимку уволили. Через неделю ночью ударили неожиданные морозы — полегли озимые.
Остался Фимка без работы. Прихожане из деревни рассказали о Ефиме сельскому Батюшке. В соседнем селе Батюшка Василий восстанавливал полуразрушенную церковь. Он Ефима позвал на покаяние и исповедь.
А после оставил в храме своим помощником. Говорил всем, что Ефимушка чистый, как дитя малое.
Сначала Ефима в бригаду строителей храма определили подсобником. А когда храм был почти готов, Ефим занялся уборкой. Он так отмыл стены, вычистил лестницу, вышаркал пол, натёр до зеркального блеска семисвешник, что Батюшка Василий не мог нарадоваться: такой чистоты не было со дня освящения храма.
Молился Ефимушка так искренне, что прихожане на него заглядывались: широко открытыми глазами глядя на иконы, шепча молитвы. Тонкие кисти его рук быстро быстро, как порхающие голуби, мелькали в крещении, а непослушный вихор отбивал поклоны вместе с хозяином.
Вскоре слух о Ефимке разнёсся по селениям. О том, что он всю жизнь Богом оберегаемый, о том, что наказан тот, кто обижал его хоть раз, о том, что он почти святой. И стали люди тянутся к этому храму. Стало значимо, хоть посмотреть на «святого Евфимия», подержать его за руку, а лучше, чтоб перекрестил. Стали приезжать и богатые дамы.
Потянулись и меценаты. И, со временем, церковь приобрела популярность, её отреставрировали и благоустроили, провели тепло и свет, перед храмом разбили аллею, облагородили прилегающую территорию, открыли автопарковку.
Не узнать стало храм!
Как-то приехали для съёмок корреспонденты местного телевидения. Батюшка Василий слова благодарности в камеру произнёс. А журналистка просит его, чтоб святой Евфимий тоже пару слов сказал.
— Ну, какой святой! Что вы! Просто Божий человек. Да и не говорит он много-то. Не умеет.
Но журналистка настаивала. И команда с камерами и Батюшкой направилась к Ефиму. Он копал клумбу недалеко.
— Ефимушка, скажи что-нибудь людям в микрофон. Что бы ты им пожелал?
Корреспонденты готовились к интервью со знаменитым по округе Евфимием. Журналистка вещала что-то о том, что сейчас они будут беседовать с тем, кто спас от беды сотни людей, выручил, сотворил чудо…
Фима не слушал, он растерянно улыбался, с интересом смотрел на аппаратуру. Он так и остался светловолосым, с вихром на макушке, только солнце ещё больше выбелило волосы, позолотило бороду и усы, ветер — сделал грубой кожу, труд иссушил щеки, а вера — осветила глаза.
А когда ему сунули микрофон к лицу, он показал на клумбу и радостно и громко произнёс:
— Здесь лилии сейчас посажу, вырастут — людям на радость.
И опять приступил к посадке. Только поредевший со временем вихор и увидели. Журналистка хлопала глазами в растерянности, а оператор выключал камеру.
А Ефим копал землю. Мать ему говорила:
— Будешь ты, Ефимушка, людям — на радость.
Вот он и старался.
Автор: «Рассеянный хореограф»
