К ней ходили всегда по несколько человек. Но явилась хворь, и многим заела век, и теперь он один несет снедь для великой Емы. А ещё, говорят, что Хозяйки детей eдят. И он людоедке в корзине несёт дитя, и смотрит тайга тягуче зверино в спину. Девочка не жилица и сирота — в теле хворобинка, в ноженьках — хромота. Вот и решили люди её судьбину — отдать её Еми — авось отведёт беду. Усмирит лихорадок, что по земле идут, да косят, как травы, охотников и зверьё. Ема замкИ им от наших жилищ споет.
Вот Дасс и идёт по тайге уж который день. Девчонка от холода синяя, будто тень. Кашляет, плачет, всё больше и больше спит. Дасс чая с соленым маслом даёт ей пить. Уж думал с утра сегодня — с дитёнком всё. Покойницу Еме-заступнице принесёт. Разгневает пуще прежнего мертвяком. Ведь их у старухи итак полон страшный дом.
Но вот показался меж елей далёкий тын. Валит из избы зелёный, как тина, дым. На кольях хвосты волков, соболей и лис. По узкой дорожке хрустит индевелый лист. Ни жив и не мёртв, Дасс делает три шагА. Изба на лосиных стоит перед ним ногах. Выходит старуха Ема — в руках ухват:
«Зачем ты явился к миру загробных врат?»
«Матушка Ема, смилуйся, не губи! Шерсти принёс тебе, мёда, мешки крупы! Меня послали просить заступы в тяжелый час — одолела трясучка скотину и, бедных, нас. Сирот уже столько, что некому поднимать. Кто нам поможет, как не великая мать?»
«Что там пищит, посланец живых людей?»
«Жертва тебе, могучая Ема, здесь! Возьми эту девочку в дар, и смири болезнь!»
Волчьим лыком, колдуя, качает осенний лес. Ощетинились иглами сосны, шипели мхи, паутина мерцала на чёрных ветвях ольхи.
«А принёс ли ткани и масла ты мне, пришлец?»
«Всё принёс ! Своими руками мне клал отец: и масла круги, и ткань, и нитей мотки. И меды духовиты, солнечны и сладки!»
«Погости у меня, за моим столом посиди. Угостись моим хлебом. Чай, голодал в пути!»
Все ведь знают — нельзя у Емы есть ничего. Там всё мёртвое. Съешь, и останешься не живой. Но за отказ накажет, заворожит. Дасс кивает, и сам, словно лист, дрожит. Ема берёт и запаривает горох, бросив щепоть за выметенный порог. Жарко топит печь, и к жертве своей идёт. Дасс не хочет глядеть старухе в железный рот, полный кольев зубов, что девчонку съедят сейчас…
Он на лавке сидит, не поднимая глаз. И вдруг слышит голос девичий: «Ну-ка, мой корешок, совсем тебя застудили! Не хорошо!»
Перед бледным охотником морок, дурная муть. Домовому духу он, что ли, попал в хомут? На месте старухи, девица такой красы, что хочется выпятить грудь, закрутить усы, да бойко спросить: «Не сватана ли ещё?» Но кровь у парня сбегает мгновенно с щёк — ведь он у Емы в избе на лосиных ногах. Человечье мясо в румяных её пирогах. А девочку из корзины Хозяйка съест, и кости её посеет в проклятый лес…
Но время идёт, ставит девушка кашу в печь, и шаль осторожно снимает с покатых плеч, и кутает девочку, чем-то малышку трет, и девочка травы душистые с мёдом пьёт, и сало со свежей ноздрястой лепешкой ест, и слушает, как за стенами бушует лес.
«Вот же ты горюшко, в ноженьках хромота! — продолжает девушка маленькой бормотать, — Это мы вылечим, ласточка, не горюй! Будешь здоровенькой к завтрашнему утру. Смастерим тебе платьица, дудочку с камыша. Ты кушай и спать скорее ложись, душа!»
Девочка спит, до носа укрыта в шаль.
«Я помогу тебе, храбрый охотник, Дасс! — говорит ему Ема, — Но у меня наказ. Приходи каждый месяц, носи нам холсты и снедь. Провожать до избы моей будет тебя медведь. Да не сказывай никому, что ты тут видал. А иначе ждёт всех нас от добрых людей беда!»
Дасс чуть рассвет ушёл, пирогов поев. Медведь его ждал через месяц, засев под ель. В деревне погасло пламя смертей-хвороб. Вскоре забыли, когда забивали гроб. А Дасс целый год ходил до избы один. Звери охотнику кланялись на пути. Девочка стала дочкой — ни худобы, ни хромоты от данной дитю судьбы. Назвали Наинкой. Пригожая егоза! Косы с рыжинкой, липовый мёд — глаза. А уж хохотушка — что не пересмешить. Дасс и забыл, как без неё и жить. Ведь нёс же на смерть, своими руками нёс. А нынче целует в пробор между медных кос, и что-то щемящее тянет, болит внутри, когда её глаз на него глядят янтари.
А когда через год родилась и вторая дочь, то Дасс от отчаяния выл у крыльца всю ночь. И изба обнимала лосиной его ногой — мол, не бойся, мужик, дело ясное, ничего.
Утром вышла жена — на подоле одна висит. А у маленькой очи — небес бесконечных синь.
Дасс шёл в деревню сказать, что, мол, так и так, ухожу в тайгу. Устал от вранья и тайн. Там жена и дети, звери и грань миров, и волшба заветная в алом кругу костров. Но горло поймало безжалостный вой стрелы. Сердцу-птице стали вдруг рёбра совсем малы, и оно метнулось к границе, к родной избе, где вздрогнула Ема, прижав дочерей к себе.
И шепотом: «Ты ли, любимой мой? Как же так?»
«Не по нраву односельчанам наш, верно, брак…»
Это было осенью — свадеб пора в селе. Гуляла деревня, заметно навеселе. Плясала и пела, и вдруг, посреди гульбы, встала странная женщина — серая, словно пыль. Серые волосы, пепел — её глаза. Даже стан и то, как будто бы дым связал, и закутал пришлицу от горла до самых пят. На руках у ней двое девочек крепко спят. Она положила под грушей в траву детей, и взглядом пугающим вдруг обвела гостей: «Я хранила ваш дом от хвори и голодов, а вы смерть в благодарность послали за то в мой дом. Это последняя будет моя вам речь за то, что лишили отца моих дочерей»
И она взмахнула рукой, и её рукав превратился в шипящих, как змеи, верёвки трав, корней и ветвей, что хлынули на дома, чтоб их оплетать, в листве утопить, сломать.
Махнула Хозяйка другим своим рукавом — и грянул в деревне тоскливый единый вой.
И свадьба бежала волками во тьму тайги.
И стояла Ема, страшней ледяной пурги.
И лес от гнева Хозяйки почти погиб –
замертво падали птицы к её ногам,
чёрные листья застили облака,
падали сосны в жадные пасти овражьи…
«Мама, где ты, мама? Нам очень страшно!»
Она обернулась — Наина сестрёнку прячет.
Ема шагает к детям, по-бабьи плача.
9 сентября 2023 г.
Автор: Елена Холодова
