Старик уходил.
Стaруха знала об этом, чувствовала каждой частичкой своей прикипевшей к старику души.
Она спокойно приняла это, внешне спокойно.
Внутри боялась, хотя и знала что долго после деда не проживёт, не сможет просто. А как? Как это жить без Сашки, милому сердцу, родному и такому далёкому.
Кто сказал что чувства со временем остывают?
Это в ваших книгах учёных написано? Не верьте, ничего не остывает.
Всё так же душа птахой трепещется от родного и любимого голоса. Это же не шутка всю жизнь вместе, шестьдесят лет, что уж говорить.
Так срослись друг с другом, так сплелись, сцепились, что и минуточки друг без друга прожить не могут.
Как она его одного отправит? Как одна здесь останется. Да и для чего? Для чего жить-то? Без Сашки и жизни нет.
Так думает старуха, разбирая сундук, кидая вещи в три разные кучи.
Это детям, на память. Хай будет, будут отца вспоминать, это по соседям раздать, а это, где самая маленькая кучка, это себе, пока не ушла, смотреть буду и вспоминать Сашу.
Так размышляет старуха.
— Катяяя, Катяяя, — слышит старуха слабый голос старика. -Катяяя…
— Иду, иду Саша, иду милай, — старуха подхватилась, одёрнув юбку заглянула за шторку к старику. — Проснулси, Саша? Блинков можа, Саш? Блинков хош?
— Катяяя, — глухо зовёт старик шаря невидящими глазами по потолку, — Катяяя..
— Ну-ну, милай, я здеси, здеси, — берёт его некогда большую, как лопата, а теперь худую и сморщенную руку в свою, почти такую же, как сухая птичья лапка, — что, что милай, я с тобой.
— Катяяя, прости… Прости Каюша…
— Да что ты что ты…
— Не любил я тебя, — сипит старик, — прости…глупый…вернуть бы назад, всё по другому бы было Катя…
— Да ладно, Саша. Что это не любил, любил, по-своему, но любил. А то бы рази мы с тобой шиисят годочков бы прожили вмесе? Ну, чё уж тожа- о…
— Катяяя, дети…
— Едут Саша, едут, я и телеграмму дала, ну, не я, Нина почтарка, она всё написала и Мише, и Толику, Серёже и Светланке. К вечеру Саша все приедут, ты поспи, поспи, а я тебе бульончику…
— Не надо, — шепчет, — дай руку, посиди со мной, прости Катя.
— Я и не серчала, Саша, я не серчала. Ты меня прости, можа не влезла бы, ни вчепилась бы в тебя, аки клещч, можа и по другому жизня твоя сложилась ба милый.
— Нет, Катя, — мотает старик головой, — нет Катя, видно судьба…
Скатилась мутная слеза из уголка глаза старика и покатившись по морщинистой щеке, растворилась где-то в складках бордовой, стариковской кожи.
К вечеру собрались дети, сами уже старики почти. Думает старуха.
Миша, старший, весь седой как лунь. Дородный, степенный, он и с детства такой. Старуха его побаивается, Миша профессор, учёный человек, живёт в Москве.
— Миша, сыночек, седой ить.
— Да мама, годы своё берут. Я уже дед, ты не забыла, что прабабкой стала? — смотрит пристально.
— Иии, сынок, да как же, как же. Вон фотографии, Таня ,Таня -то твоя, она прислала, вон, под стеклом, все хранятся.
Слева стекло там все мы и вы маленькие, и родители наши с отцом, вон дядька мой Егор, Федюшка, братик, что с фронта не вернулся, так и не дождались, ни похоронки, ничего.
Баба с дедой мои старенькие уже, тётки — дядьки Сашины вон. Брат его Серёжа, ой весёлый был, как было заиграет Камаринскую ногу сами в пляс идут.
А здесь, мне Митрич, сосед наш, помните дядю Пашу-то, вот он новое-то стекло сделла, там всё молодёжь. И внучатки, и правнуки вот теперь.
Так что, Миша, сынок, рано мамку-то со счетов списывать.
— А я ине списываю, мать. Живи долго пока вы живы, то и мы себя детьми чувствуем… Толик, братка, а может на рыбалку, а?
— Можно, — и повернувшись к матери, спрашивает,- мам, можно?
— А то! — улыбается старуха,- конечно можно.
— Бать, а ну хватит вытягиваться лежать, — это уже Серёжа он самый младший из братьев, ещё молодцевато носит джинсы, не отрастил брюшко, весь какой-то жилистый загорелый.
Серёжа работает на большом корабле, по разным странам бывает и всегда присылает матери с отцом разные вещи, да старики ими не пользуются, складывают на чёрный день.
Единственное телевизор, цветной, японский, вся деревня приходит к ним кино смотреть после программы Время, зимой-то, что ещё делать.
А потом долго обсуждают ещё просмотренный фильм.
Старик слабо улыбается, Серёжа всегда был его любимчиком, такой же как сам Александр Иванович, заводной, весёлый.
— Серёнька, сын, дети мои, Миша Толик… А где же Светланка?
— Я здесь, папа, — выступает из-за братьев. Маленькая худенькая, вылитая мать в молодости, взрослая уже, Светланка.
— Доча…Простите меня детки…
-Ты чего, бать..
— Отец, ты давай, завязывай
— Что ты, папа…
— Простите, — шепчет старик, — не додал чего, любви не додал…
— Ты это брось, отец.
— Да-да ты брось, бать. Благодаря вам с матерью мы людьми стали, и дети наши в люди вышли благодаря заложенному вами с мамой зерну…
Ты давай, вставай лучше. Вон крышу, Толик говорит на бане подделать надо, Светланка пока с мамой пельмешков наляпают, а мы после баньки по стопочке, да пельмешками, пельмешками закусим…
Тепло улыбается старик.
Долгую жизнь он прожил.
Всю жизнь себя корил что с нелюбимой живёт. Что не осмелился подойти к той к желанной, к любимой. Так и протоптался около её окон.
Десять кисетов табака скурил. Всё стоял под тополем напротив, всё ждал… Чего ждал? А кто же его знает, может думал, что сама догадается, да выйдет, подойдёт, за руку возьмёт. Ведь переглядывались на вечёрках, рядышком садились, и душа замирала.
Почему не осмелился, почему не проводил ни раз, ведь смотрела, смотрела Стеша вот дурак-то… Дождался, дотоптался, нашёлся смельчак, и на танец пригласил и до дома проводил и женился скоренько. Сашка тоже был на той свадьбе. Невесёлая невеста сидела глаз с него, Сашки не спускала. Эх, думал он всё время, надо было украсть, увезти, забрать себе. Нет же, напился как свинья, с Ванькой Паршиным, лучшим другом своим подрались. Потом и вспомнить не могли, за что да почему. С Ванькой помирились, а любовь свою потерял Сашка. На Кате женился, оттого что в рот девчонка заглядывала, смотрела как на чудо какое. Знала что не любит. Всю жизнь с ледышкой прожила, это потом уже когда дети разъехались, понял Сашка, что не может без своей Катерины. Да стыдно ему было за годы её молодые, загубленные. В кино пойдут или в гости на концерт, на собрание, дак он один идёт, чуть впереди. А Катя позади. А ведь ей тоже хотелось с мужем под ручку прийти, чтобы смотрели все, говорили вот мол, Катерина с Александром… Никогда про них так не сказали, всегда Катя отдельно, Сашка отдельно. Они даже на гулянках не вместе сидели.
А она его любила. И чтобы ему дураку, лет на тридцать пораньше сказать ей о своих чувствах, что со временем тоже полюбим жену свою, пуст не так, как ту, яркую и первую, а спокойно и с достоинством, но полюбил ведь…
Нет! Нет гордость заела, или что это? Стеснительность? Что это? Что не дало к Стеше тогда подойти, что не дало жене своей хоть раз, хоть один разочек сказать о том что любит…
Оттого и казалось ему, что детей недостаточно любит, всё старался как-то защитить, помочь им, чтобы не чувствовали этого, не любви его.
— Катя, — зовёт опять слабым голосом, — Катюша…
— Ойя, милай. Мы здеся, здеся, можа бульончика куриного, Саша?
— Нет, — машет, — нет, посиди. Уйду скоро.
— Что ты, что ты, вон дети смотрели, ребята крышу на бане почти перестелили мы со Светланкой вон готовим…
— Пора мне, Катя…Прости милая, за всё. Я л…л…люблю тебя Катерина, — выдохнул с лёгкостью, — ты не думай, я всю жизнь тебя любил, — говорит, а голос, как у молодого, — ты прости меня, милая. Я дышал тобой, жил тобой, прости дурака, что не показывал, прости Катя…
— Сашааа, — раздаётся по всему двору, крик вылетает на улицу, дальше по всей деревне, в поле, на речку, достигает ушей каждого, крик раненого зверя, — Сашаааа, не уходи, что ты , милааай. Сашааа, как так-то….Сашаааааа
— Мама, мамочка, успокойся, мамочка. Врача, врача, маме плохо.
Всё как во сне провела старуха и похороны, и завтрак…
И слегла…
— Миша, Толик, Серёжа Светонька, детки мои. Погодите, не уезжайте, чтобы по новой не ехать. Не задержу, не беспокойтесь. Простите нас с папкою, если что не так…
— Мама, — плачет дочь, — ко мне поедешь…
-Нет, дочушка. Папе там без меня плохо, с ним уйду….
На девятый день старухи не стало…
Автор: Мавридика де Монбанзон
