Кот был рыжим. Ну, или полосатым, в такую яркую апельсиновую полоску, казалось, что по нему все время бегут солнечные лучики.
Вся мордочка кота была усеяна веснушками, маленькими, рыжими пятнышками, из которых торчали длинные кошачьи усы, внимательно изучающие окружающее пространство. На ушах кота были кисточки, такие же яркие и своевольные, как полоски на спине.
Когда дул ветер, кисточки распушались и превращались в смешные, топорщащиеся метелки, и кот фырчал.
У кота были большие, выразительные зеленые глаза. Глазищи! Потому что в глазах утонуть нельзя, а вот в глазищах кота еще как можно – в глубине каждого плескался мировой океан и тайна…
Кот хранил свою тайну. Щурил глазищи, морщил нос и, с затаенной нежностью, наблюдал за людьми, в доме которых вырос и превратился из пищащего рыжего комочка в такого вот таинственного, зацелованного солнцем кота.
Его любили, наверное. Зарывались пальцами в мягкую шубку, чесали солнечные полоски и перебирали торчащие усы. Иногда брали в руку щетку и чесали пушистый хвост, и кот блаженствовал. Казалось, вот оно, счастье. Рыжее, солнечное, со вкусом спелого апельсина и теплом человеческих рук.
Но все же было в этом счастье что-то искусственное, что-то, что заставляло кота настороженно прислушиваться, давило ощущением недолговечности и, то и дело, пробегало колючими, взъерошенными волнами по спине. Кот гнал от себя плохие мысли, подставлял солнцу веснушчатую мордочку и верил. Верил, что так будет всегда, вот только в глазах семьи кота тайны не было…
В один день счастья не стало. Ушло, лопнуло, как мыльный пузырь, окатив напоследок горькими брызгами сожаления и одиночества. Кот оказался на улице. Они не сказали причину, не объяснили последствий. Просто выставили за порог и закрыли дверь. Кот царапал лапами жесткую древесину, подметал поникшим хвостом пыльный пол, кричал до хрипоты. А потом смирился. Встряхнул рыжие полоски, бросил последний взгляд на закрытую дверь и ушел. В никуда.
*****
Жизнь «нигде» кота не баловала. За месяцы, а может быть, и годы скитаний? – кот уже не помнил, — рыжие полоски потухли, смешались с грязью, покрылись налетом пыли, и солнечный кот стал серым.
Даже забавные веснушки потерялись в этой беспросветной серости, усы больше не топорщились, а местами просто выпали, и оставшиеся жалкие ниточки свисали вниз, касаясь кончиками земли. Чувствительный нос, уставший бороться с запахом пыли, подгнивающих продуктов и бензиновых паров, постоянно морщился и, в один из дней, на нем появилась горькая складочка, придавшая мордочке кота выражение какой-то ранимой брезгливости.
Кот не брезговал, нет. Обследовал мусорные баки, пытался ловить крыс, а когда было совсем плохо – бросался под ноги вечно спешащим людям. Но те будто не замечали его. И серый кот вновь брел к мусорным бакам, в надежде добыть немного еды. Склизкой, пахнущей гнилью, от которой выворачивало желудок, а во рту поселялся мерзкий привкус разложения.
И даже за такие остатки приходилось драться. Кот был не один на улице. Такие, как он, то и дело шустро пробегали вдоль тротуаров, скрывались в арках, грели исхудавшие бока в черных проемах подвалов, выживали как-то.
И пуще сокровища хранили эту свою жизнь, отгоняли чужаков от лежбищ, шипели, кусались, драли сточенными об асфальт когтями мягкую шкуру противника и, словно в немом кино, мгновенно растворялись в очередной подворотне.
Они были здесь всегда, матерые серые тени, зорко следящие за чужаками, нарушающими их границы.
Кот пытался прибиться к стае, совал сморщенный нос в черную дыру подвала, гнался за тенями в подворотне, в кровь стирая натруженные лапы, но все было тщетно. Чужака не принимали, будто заранее зная, что он не справится. Слишком мягкий, слишком… не приспособленный?
Драки случались постоянно. Дрались за все: за ошметки еды, брошенную кем-то кость, фанеру, под которой можно было спрятаться от проливного дождя, просто так, от безысходности, чтоб доказать кому-то, что сильнее, жёстче, наполнить воздух вокруг металлическим привкусом крови.
В одной из драк кот лишился уха. В другой — стал одноглазым. Но это было не важно. Все было уже не важно — кому нужна глубина мирового океана, если туда некому смотреть?
Но все же кот жил. Влачил жалкое существование и иногда, будто забывшись, просил у кошачьей богини дом. Дом – в этом слове так много всего, но только для тех, кто знает. В доме всегда тепло, там есть забота, толика любви. А кот забыл.
Дом для кота был лишь укрытием, местом, где можно зализать раны, не вздрагивая каждый раз от малейшего шороха. Местом, где холодные капли дождя не будут стучать по худой спине, оставляя на ней синяки, а горькие запахи, разбавленные сладковатым привкусом гниения, перестанут терзать и без того постоянно зудящий нос.
Дом был местом, где кот сможет уснуть. Навсегда. Слишком устал, слишком больно, не осталось сил терпеть. И там, за грудиной, где раньше билось солнечное сердце, пустила корни обреченность.
*****
Этот день не отличался от других. Такой же одинокий, беспросветный, убивающий надежду. Разве что моросящий дождь добавил легкую нотку свежести, сумев в кои-то веки приглушить привычные раздражающие запахи.
Кот проснулся. Зачем? Продлить агонию? Подволакивая лапу, убегать от очередного пинка? Свернувшись жалким клубком, тихонько выть, когда впавший живот содрогается от голода? Он не понимал. Но, с трудом поднявшись на лапы, выполз из-под строительного мусора, ставшего укрытием на эту ночь.
Хромая, добрел до ближайшего мусорного бака и, не удержавшись от слабости, упал. Единственный глаз кота, подернутый белесой пленкой, смотрел в серое хмурое небо, прощаясь с этой жизнью, и тайна, жившая когда-то в глубине бездонных зрачков, готовилась исчезнуть, так и оставшись неразгаданной…
Асфальт внизу шатался, дергался и норовил лишить обессиленное животное остатков разума. В сопливый нос забился запах мокрой пыли и прелой листвы, заставляющий кота содрогаться всем телом и чихать. Лапы запутались в чем-то мягком, а спина вздрагивала от сильных, мощных толчков, название которым вспомнить никак не удавалось.
Не так он представлял себе смерть. Смерть должна дарить облегчение, покой и унимать боль, которую кот все еще чувствовал каждой израненной клеточкой тела. Собрав последние крохи сил, он вытянул морду и понял, что его куда-то несут.
Завернутого в теплый шарф, прижатого к груди, отгороженного от мира руками, несут, то и дело подпрыгивая, и норовя перейти на бег. Никому не нужного, собирающегося умирать кота, нёс человек. И удары, мощные, сильные удары, что набатом били в исхудавшую спину, были толчками сердца.
Большого, сильного человеческого сердца, бьющегося размеренно, монотонно, но так уверенно, что кот впервые побоялся умереть, ведь смерть — это тишина, а променять этот ритм на тишину коту казалось кощунством…
Потом была вода. Теплая, мягкая, смывающая грязь и налипшую пыль. И руки. Те, что уверенно поддерживали под впалый живот и гладили по спине. Кот тянулся к воде. Глотал жадными, рваными глотками летящие капли и чихал.
Поджимал израненные лапы и смотрел на грязный водоворот стекающих на дно большой белой ванны ручейков. Ручейки были серые, темные, пестрившие кусочками веточек, щепок и разного мусора.
А вода была теплой. И казалось, впервые за долгое время, это тепло пробиралось под влажную шерсть, под саму кожу, мышцы, к судорожно бьющемуся продрогшему сердечку. С теплом вернулась боль. Защипала раны, разворошила шрамы и, словно колючий еж, свернулась в районе солнечного сплетения, выпуская длинные иголки во все стороны.
Но кот радовался. Впервые радовался боли, чувствовал себя живым и, с каким-то благоговейным трепетом, молился, чтоб руки, держащие его все это время, не исчезли. А ручейки тем временем посветлели, в прозрачных каплях больше не было щепок и песка, только радужные блики, скользившие по белоснежным стенкам и мерцающие ярче самых дорогих камней.
Было большое пушистое полотенце, крепкие объятия и снова монотонные удары. Был серьезный, что-то бормочущий себе под нос, человек с большим черным чемоданом и длинными пальцами, которые перебегали по спине кота, мяли живот, нажимали на уголки мордочки, заставляя открыть пасть.
Казалось, эти пальцы были везде – втирали, мазали, что-то выстригали, больно кололи лапы острыми иглами и вертели кота во все стороны, будто он и не кот вовсе, а мохнатый, безвольный шарик.
Но кот терпел, сжимал поломанные, обточенные об жесткие кости зубы, морщил и без того сморщенный нос от резкого запаха лекарств и терпел. И готов был терпеть вечно, лишь бы наравне с этими пальцами чувствовать те самые, уверенные ладони и слышать стук сильного сердца, отдающийся в отверженной кошачьей душе лучшей музыкой.
И пусть музыка эта разбавлялась стонами, болью и хрипом, главное, что она была. Была там, где раньше пустила корни отступившая вдруг обреченность.
Еда была вкусной, наверное. Кот не чувствовал. Он, не разжёвывая, глотал мягкие, мелко нарезанные кусочки и утробно рычал. Или пытался рычать.
Слишком тихим был этот звук, слишком неуверенным. А комочки еды скользили по пищеводу, заполняли пустоту внутри и, казалось, рвали стенки пустого желудка, насильно заставляя его наполняться. И чем круглее становился впалый живот, тем быстрее уходили силы, и падающего у миски кота снова подхватили сильные руки, прижали к груди и куда-то понесли.
Но кот уже не видел. Кот спал. Впервые, за долгое время, кот уснул, потому что был сытым.
А в груди держащего на руках кота Человека билось сердце. Сильно, ровно, уверенно, делясь этой уверенностью со спящим, в рыжую полоску, котом. Большие ладони ласково скользили по мохнатому боку, аккуратно распутывали спутанные кончики когда-то гордо торчащих в разные стороны усов и, то и дело , пробегались по влажному розовому носу, пытаясь разгладить угрюмую морщинку, делающую нос кота похожим на какой-то странный, сморщенный треугольник.
*****
Утро было ярким. Солнечным, теплым, раскидавшим любопытные лучики по комнате, и запутавшимся в рыжих полосках кота. Оно пахло свежестью, кофе и почему-то надеждой.
Утро было за стеклом. За толстой, прозрачной броней, спрятавшей кота от чужого, враждебного мира.
Кот приоткрыл уцелевший глаз и огляделся: большая светлая комната, разбавленная яркими пятнами расставленных по углам цветочных горшков, пушистый ковер на полу, черный прямоугольник телевизора на стене и смешная синяя машинка у подножья дивана, на котором в ворохе теплых покрывал, словно неумелый птенец в гнезде, он и лежал.
Контраст с обычным, хмурым, серым, заваленным горами мусора утром кота был настолько сильным, что поникшие много месяцев назад усы несмело распушились и зажили отдельной жизнью, робко пробуя окружающий воздух на вкус.
За стенкой тихо кто-то говорил. Слов разобрать не получалось, но голос, тот самый голос, уговаривающий его потерпеть, обещающий, что все позади, вселяющий в него надежду, наравне с большим, уверенно бьющимся сердцем и теплыми ладонями, заставил кота собрать остатки мужества и, поморщившись от все еще ноющих ран, неловко спрыгнуть с импровизированной лежанки.
Кот шёл на голос. По пути был длинный коридор, еще один мягкий ковер и темный проем приоткрытой двери, куда измученный бродяга, подрагивая от неизвестности, все же сунул нос.
Комната была небольшой, и в голове кота будто всплыло название из прошлой жизни – уборная. Он с удивлением обнаружил большой лоток, до середины наполненный мягкими комками древесины. Использовав находку по назначению, отстраненно отметил, что мягкие, деревянные шарики совсем не ранят лапы, в отличие от жесткой, промерзшей земли.
Завершив свои дела, двинулся дальше и настороженно застыл в проеме арки – впереди, спиной к коту, стоял человек. Высокий, со спиной, больше похожей на монолитную стену, с сильными руками, перевитыми жгутами мышц, в широких спортивных штанах и забавных, полосатых тапочках.
Человек прижимал к уху телефон и тихо посмеивался над говорившим ему что-то собеседником. Там, во вчерашнем дне, кот боялся людей. Люди приносили в его жизнь лишь боль и равнодушие.
Но здесь, сейчас, опережая готовое сорваться в забег сердце, вперед вышла надежда. Кот отчаянно моргал глазом и, не удержавшись на дрожащих лапах, с сиплым «мря» сел. Человек обернулся. Серые, умные глаза встретились с единственным зеленным, и время замерло.
Кот бы не смог подобрать слов, чтоб описать поселившееся в груди в тот момент чувство. Оно будто росток, пробивая ледяную броню, робко рвалось откуда-то, из самой глубины кота, к свету. Тянулось к солнцу и, кажется, даже притупляло боль во все еще ноющих ранах, заставляло душу расправлять призрачные крылья и наполняло всего кота ярким, рыжим, апельсиновым счастьем.
Это чувство неожиданно придало сил умирающей в глубине кошачьего глаза тайне и, будто легкий, свежий ветерок, стёрло прошлые, давно прилипшие к душе кота шрамы. А человек …
А что человек? Он смотрел на рыжего полосатого кота, на порванное ухо, нервно подрагивающий хвост. Подмечал излишне выпирающие кости, совсем не блестящий мех, видел израненные, натруженные лапы и мысленно благодарил судьбу, что успел.
Не дал погаснуть той искре, которая, как маленький светлячок, пульсировала в зеленом, настороженно смотрящем на него кошачьем глазу. И пусть впереди их ждали кучи разных тюбиков с мазью, нелюбимые котом уколы, ранние побудки и долгие дни притирки, ведущие к доверию, человек знал — все не зря.
Пока искра в кошачьих глазах горит, кот будет жить, а он, человек, не даст искорке угаснуть.
*****
Кот был рыжим. Ну, или полосатым, в такую яркую апельсиновую полоску, казалось, что по нему все время бегут солнечные лучики. Вся мордочка кота была усеяна веснушками, такими маленькими, рыжими пятнышками, из которых торчали длинные кошачьи усы, внимательно изучающие окружающее пространство.
На единственном ухе кота была кисточка, такая же яркая и своевольная, как полоски на спине. Когда дул ветер, кисточка распушалась и превращалась в смешную, топорщащуюся метелку и кот фырчал.
У кота был большой, выразительный зеленый глаз. Глазище. Потому что в глазу утонуть нельзя, а вот в глазище кота еще как можно – в его глубине плескался мировой океан и тайна.
Кот лежал, свернувшись калачиком, в детской кроватке, подпирал теплым боком накрытый пеленкой животик розовощекого малыша и мурчал. Он рассказывал внимательно слушающему его ребенку тайну.
Ту самую тайну, которой когда-то не дал умереть большой и сильный человек, с монотонно стучащим сердцем. Рассказывал и с нежностью наблюдал, как в глазах его маленького слушателя разгорались яркие звездочки-искорки, мерцали, переливались и грозили со временем перерасти в две бездонные, полные тайн галактики.
Кота звали Апельсин. Иногда, шутливо — Пират и, очень часто, просто Кот. Рыжий, полосатый, апельсиновый, любимый Кот!
Автор: Ольга Суслина
