99-й день
— Мама, мамочка, прости меня, прости меня, — волосы серебристыми прядями разметались по подушке, сухонькая рука с узловатыми пальцами комкала кусок простыни, сжимая ткань так, что вены вздувались бугристыми ручейками.
— Опять ей снится? — ласковая рука мужа скользнула по спине и замерла на плече.
Я осторожно закрыла дверь бабушкиной спальни и прильнула к Сашке. Его объятия успокаивали. Он сильный. Он сильнее меня. А я уже не могу смотреть, как она сходит с ума. Хоть она всегда и была… колючая, молчаливая, даже нелюдимая.
Это началось десять лет назад. Я только закончила институт и переехала жить к бабушке. Чтобы помогать ей. Ей тогда исполнилось ровно восемьдесят лет, и она начала видеть сны… Вернее сон. Хотя… Сном это тоже нельзя назвать. Бабушке снился один день из ее жизни…
15 декабря 1941 года. Шел 99-й день блокады. Тося Колосова, не замечая катившиеся по впалым щечкам ледяные слезы, шарила застывшими пальцами по снежному месиву. Где-то здесь. Хлеб должен быть здесь. Она ведь всего на секундочку присела на скамейку. Всего на секундочку. Просто ветер пригоршнями кидал колючий воздух прямо в лицо. Просто ветхое пальтишко продувало насквозь. Хотелось чуточку согреться. Если сесть и сжаться в комочек, то ты словно оказываешься в домике. Но долго так сидеть нельзя, иначе замерзнешь еще сильнее. Лучше двигаться. Движение — жизнь. Но сил двигаться нет. Уже нет. Но у нее за пазухой самое драгоценное — хлеб. Целых двести пятьдесят грамм! Такое богатство! Это их с мамой пайка. Мама уже не может двигаться, поэтому Тося сегодня пошла одна. Идти недалеко, всего 430 шагов туда и столько же обратно. Она уже прошла 330. Осталось всего 100. А потом 18 ступенек и семь шагов до дивана.
Она накрыла маму всеми теплыми вещами, которые нашла в квартире. Мама еще в ноябре выменяла свою шубу и папино пальто на кулек серой мучной пыли и пакетик соли, а еще она выпросила несколько кусочков сахара. Они с мамой скоблили его в кипяток, добавляли горсть заварки — уже много раз заваренной и снова высушенной, кипяток уже совсем не окрашивался, но чаинки ободряюще кружились в стакане, и они с мамой жмурились от удовольствия, представляя, что они чаевничают всей семьей, с папкой, с дедом Козьмой…
Сахар закончился десять дней назад. Мама перестала вставать вчера.
— Мамуль, а сегодня суббота! — Тося лежала рядом и пыталась согреть мамины руки. — А давай сегодня чаепитие устроим? Я сейчас сбегаю за хлебом, и мы устроим настоящий пир! — Тося с трудом встала и подоткнула под маму клетчатый плед.
Ей всего десять, но она уже взрослая, и ее не надо заставлять идти в музыкальную школу. Она сама каждый день занималась музыкой, пока в их квартиру не попала бомба. Прямо в фортепиано. В их знаменитый Бехштейн. И наступила тишина. Вoeнная тишина. Тогда мама и начала сдавать. Словно вместе с музыкой ушла жизненная энергия. Тося нарисовала головешкой клавиши на полу и играла на них. Для мамы. А вчера мама не смогла встать. Ей просто надо поесть. Тося принесет хлеба, заварит кипяток, размочит в нем кусочек и будет кормить маму с ложечки. Она скажет, что это куриный суп с клецками. Мама любила его.
— Я из простой семьи, — смеялась она, показывая папе язык. — Это ты у нас дворянин. Тебе уха со стерлядью, а мне похлебка.
Бехштейн папин. Это его пальцы ловко бегали по клавишам. Мамины «только пыль стирали». И это именно он настоял, чтобы Тося пошла учиться музыке. И именно музыка вытягивала их с мамой с начала Блокады. Музыка и хлеб.
И хлеб в начале Блокады пекли из смеси ржаной, овсяной, ячменной, соевой и солодовой муки. А потом, через месяц, к этой смеси стали добавлять льняной жмых и отруби. Затем в ход пошла целлюлоза, хлопковый жмых, обойная пыль, мучная сметка, вытряски из мешков кукурузной и ржаной муки, березовые почки и сосновая кора… И хлебная пайка сократилась до жалких 125 грамм… На двоих двести пятьдесят. И Тося их потеряла… Она уже обшарила весь снег вокруг. Холодно. Сегодня, наверное, самый холодный день. Она уже не чувствует пальцы. Ей надо найти хлеб!
Анастасия Петровна вскрикнула и проснулась. Подушка мокрая от слез. Тогда, в далёком 1941 году она так и не нашла хлеб. Мама умерла ночью. Тося считала себя виноватой в ее cмeрти. И папа пoгиб в 1944 только потому, что мамы уже не было. Значит и в его cмeрти она виновата. Так и пронесла эту вину через всю жизнь. Может поэтому и отталкивала от себя дочь, словно наказывая себя.
— Я ведь вам всю жизнь испортила, — прошептала она, когда я принесла утром завтрак.
— Ну что ты, бабушка, — я пододвинула стул поближе, — все хорошо.
У меня не было к ней любви. Фактически она была чужим для меня человеком. Она не была той бабушкой, которая нянчит внуков и закармливает их пирожками. Она все время проводила за пианино и даже не заметила, как от нее ушел муж, а потом дочь. Она не радовалась рождению внучки и не вязала мне варежки и носки. Она вообще не существовала в нашей жизни. Пока не заболела снами и ей не потребовался уход. Но и его она принимала с какой-то злобой и отрешением. А сегодня впервые ее лицо не скривилось при виде меня.
— Если бы я только нашла хлеб, — выдохнула бабушка. — Все было бы по-другому… Все было бы по-другому…
— Бабуль, ты ешь, пожалуйста. Я для тебя приготовила…
Сашка взял тарелку у меня из рук: «Иди, я покормлю.»
— Спасибо, — одними губами шепнула я.
«Не было никого столько лет, а тут слетелись, — неприязненно шептались соседки. — Еще бы, трехкомнатные хоромы в центре!»
Да что вы знаете! — хотелось кричать мне. — Я бы с легкостью променяла эти хоромы на нормальную бабушку! Чтобы забираться к ней на колени в детстве и слушать рассказы о войне, о молодости, о любви. Чтобы мама не поджимала губы в ниточку, когда я спрашивала о бабушке. Чтобы печь с ней пирожки и ходить по музеям. И чтобы она учила меня музыке…
Ночью бабушка опять заплакала. Громко. С надрывом. Я дернулась, подскочила, но Сашка удержал.
— Я сам, спи.
Я как-то сразу послушалась и уснула. Он у меня мaйор, как его не послушаешь. Проснулась от того, что он вернулся. Забрался под одеяло и сгреб меня.
— Я ей хлеб дал.
— Чего? — не поняла я.
— Сунул ей в руки два куска черного хлеба, и она сразу успокоилась. Представляешь? Не знаю, что на меня нашло, — он зевнул и уткнулся носом мне в шею.
***
Утром я проснулась от аромата блинчиков. Сашка еще мирно посапывал. Я тихонько выбралась из кровати и прошлепала на кухню. Мама с бабушкой шептались у плиты и хихикали. Бабушке завтра 90, а она порхает птичкой. По ней и не скажешь, что Блокаду пережила.
— Небось, решаете, как схомячить все кружавчики без меня, — я подкралась сзади и обняла обеих. — Возьмете меня в свою банду? — я чмокнула их по очереди в щеки. — Какие вы у меня красивые, девчонки!
— Подлиза, — засмеялась бабушка и похлопала меня по руке. — Смотри, Лизок, как кружавчики делать, а то твоя мать бестолковка, сколько учу, у нее все в кучку.
Я так люблю утро! С самого детства меня будит аромат с кухни — пирожки, кружевные блинчики, сырники… У меня самая лучшая бабушка на свете! А как она любит моего Сашку…
Она рассказывала, что во время Блокады, когда она потеряла заветные 250 грамм хлеба, какой-то милицейский подошел к ней, замерзшей, зареванной и сунул в руки два куска с зажаристой корочкой. Она до сих пор помнит этот запах. Именно эти два кусочка вернули её маму к жизни. И Сашка мой — вылитый тот милиционер…
Автор: Алиса Атрейдас
